Илья Штемлер - Таксопарк

Гогнидзе не прерывал Тарутина.

И в этом молчании чувствовалась особая недобрая напряженность. При других обстоятельствах доводы Тарутина и могли бы казаться убедительными. Но только не сейчас. А главное, в такой сумбурной и беспомощной форме…

Однако по мере нарастания этого словесного крещендо самообман, на который шел Тарутин вопреки логике, вопреки обстоятельствам, иссякал. Уступая место холодной и ясной злости. В голосе его это ничем пока не проявлялось. Он по-прежнему звучал возбужденно. Но лихорадочная краснота щек уже уступила место привычной бледности. И спокойней мерцали широко расставленные темные глаза. Он был убежден в своей правоте. Просто его выбили из колеи. На короткое время. Теперь же все становилось на место… Тарутин на мгновение смолк и проговорил совершенно другим тоном:

— Буду рад, Гурам Самсонович, все это изложить вам в более подходящей обстановке…

— И я буду рад, Тарутин, — сдержанно подхватил Гогнидзе. — Но учтите, Тарутин, настоящий директор никогда не доведет парк до развала, даже руководствуясь высокими соображениями. Настоящий директор найдет место каждому новому колесу. От настоящего директора не побегут водители. Ясно вам, Тарутин?

Где-то одобрительно зашумели, и в динамике это было слышно. Возможно, в Краснодаре. Или в Новосибирске… А возможно, возглас одобрения раздался в этом зале, где сейчас стоял Тарутин…

Он провел по щеке ладонью. Его длинные белые пальцы слегка дрожали. Он это почувствовал и, опустив руку вниз, сжал пальцы в кулак.

— Простите, Гурам Самсонович… Если бы так сказал посторонний человек, а не заместитель министра, я бы не очень удивился… такому непрофессионализму.

Последнее, что запомнил Тарутин, это выражение лица Ларикова. Прищур его глаз с редкими светлыми ресницами.

И растерянная тишина в зале.

Они сидели в холле первого этажа, в зеленых плюшевых креслах.

Тарутин сцепил замком руки и обхватил ими колени.

— Как он мог, Сергей? Государственный человек, заместитель министра.

— Сгоряча. Не разобрался толком.

Мусатов потянулся к чугунной пепельнице на высокой ножке.

— Его так взяли в оборот в Центральном Комитете за автобусные дела, что он голову потерял… К тому же ваши претензии на фоне всеобщего энтузиазма действительно выглядят наивно. Подумаешь, не освободили тарную фабрику! Вон Абрамцев полгорода заставил своими автомобилями. Сразу видно — человек работает…

Мусатов покинул зал следом за Тарутиным. И это выглядело как демонстрация, как прямая поддержка Тарутина.

— Куда это вы? — предостерегающе проговорил сидящий в конце ряда Абрамцев.

— На пленэр, — ответил Мусатов. — Впрочем, вы не очень сильны во французском.

— Понабрали мальчишек. — Абрамцев поджал ноги, позволяя ему протиснуться.

Тарутина он нагнал у лифта и уговорил посидеть в холле первого этажа…

— А, вернусь-ка я в Ленинград, — улыбнулся Тарутин.

— Одно министерство, — проговорил Мусатов.

— Ну и что? Наймусь таксистом. И зарабатывать стану больше.

— Возьмете меня «менялой»? Кстати, вам надо будет подучить жаргон, чтобы выглядеть солидней.

— Между прочим, Сережа, в каждом городе свой жаргон. Кое-где сменщика называют «братец»… Послушайте, я давно хотел у вас спросить: где вам так отлично стирают сорочки?

— Я сдаю в пункт, что на Морском бульваре.

Мусатов довольно оглядел свою бледно-голубую рубашку, она топорщилась свежим крахмалом.

— Вы, вероятно, очень нравитесь женщинам, Сергей.

— Не более, чем вы, Андрей. — Мусатов сделал паузу, но так и не добавил отчества к имени Тарутина.' Впервые за время их совместной работы.

И Тарутин сделал вид, что не обратил на это внимания. Ему остро хотелось чем-нибудь отблагодарить Мусатова за его порыв — уход с совещания, поддержать Мусатова, выразить ему признательность. И эта фраза о женщинах была произнесена Тарутиным без особого осмысления, просто с тем, чтобы сказать что-нибудь приятное Мусатову. Но неожиданно она оказалась куда серьезней по смыслу вопреки намерению Тарутина…

— Я? Нет, Сергей. Это так кажется. Женщины быстро во мне разочаровываются. Одни говорят это прямо, другие ждут, когда я сам пойму это первым….

Почему он так говорит? Тарутин не мог сейчас проанализировать свое поведение… Только почти физической болью Тарутин вновь почувствовал свою вину перед Мусатовым. И смущение. Мусатов был ему сейчас ближе Вики. Странное дело — чувство мужской верности, чувство дружбы в данную минуту было для Тарутина значительно серьезней и нужней, чем те чувства, которыми его одарила Вика. Возможно, это происходило еще и потому, что у Тарутина давно не было настоящих друзей-мужчин. Возможно, он будет думать иначе, когда увидит Вику. Но сейчас…

— Послушайте, Сергей… Не отправиться ли нам ко мне? Посидим. Пропустим по маленькой воскресенья ради.

Мусатов откинул с ладони прозрачный ромбик и плюхнулся в кресло.

— Ну… Это было бы уж слишком, — пробормотал он.

И вновь тон его чем-то задел Тарутина.

— Не понял вас. Почему?

Мусатов поднял глаза и в упор посмотрел на Тарутина. Темные зрачки отражали густо-синий свет.

И Тарутин понял, что никогда им не быть друзьями. Что они сейчас еще более чужды друг другу, чем прежде. Что Мусатов никогда не простит, не забудет. И любое выяснение отношений лишь углубит пропасть между ними…

В это мгновение послышался глухой рокот далеких голосов. Закончилось селекторное совещание. Или объявили перерыв.

Тарутин поднялся с кресла.

— Пойду. Не хочется сейчас встречаться с начальством.

Эту улицу Максим Макарович Шкляр знал, точно коридор своей квартиры. Восемнадцать лет ходил по ней, после того как въехал в новый дом. Правда, иные люди ходят всю жизнь по своей улице, глаз не поднимая от тротуара, и со стороны кажутся озабоченными и печальными.

У Максима Макаровича до всего был интерес. И что улицу разрыли в то время, когда разрывать ее никак нельзя — дожди начались, осень. И что второй год асфальтируют участок дома № 6. (Максим Макарович жил в доме № 18.) И что в шесть утра приезжал мусоровоз и начинал грохотать бачками так, что штукатурка осыпалась на кухне…

После работы Максим Макарович садился за школьный секретер внука Алешки, извлекал «вечное перо» и лист линованной бумаги и писал. Не торопясь, обдумывая каждое слово. Без излишних эмоций, которые оставляют у адресата неважное впечатление. Он помянул постановление горсовета о борьбе с шумами. Помянул добрым словом тружеников-соседей, спящих после напряженного трудового дня. Проявил особую осведомленность в физиологии человека, согласно которой наиболее глубокий сон развивается к шести часам утра. Сослался на сложную международную обстановку, требующую от граждан крепких нервов и хорошего здоровья в результате спокойного сна, ибо враг только и рассчитывает на ослабление нации… Словом, разрабатывал экспозицию «боя» со знанием опытного военачальника, чтобы в нужный момент настигнуть главного своего противника — шофера мусоровоза Коськина Васю, длинного парня в замызганном ватнике и кепке, будто найденной в одном из крепких, стянутых обручем мусорных бачков.