Иван Свистунов - Жить и помнить

От злости на мороз, на русских, на войну гитлеровец, не целясь, от живота, дал короткую очередь под печь, где шебаршил поросенок. На всякий случай шарахнул и в запечье, где так заманчиво темнела и пахла зерном и хлебом ласковая теплота. Поросячий визг оборвался на высокой ноте. За печью же стояла прежняя тишина, только зашелестела посыпавшаяся с потолка штукатурка.

Гитлеровец в бабьем платке ударом сапога распахнул дверь. Еще раз прогремев в темных сенях валявшимся под ногами пустым ведром, немцы ушли. Морозный ветер, ворвавшись в дверную брешь, враз, как ногтем, придавил худосочный каганец. В избе стало темно и тихо.

Выждав несколько минут — не передумали бы немцы, — Курбатов скомандовал:

— Подъем! — и осторожно, чтобы не потревожить успокоившуюся в тепле ногу, слез с печи. — Что будем делать?

— Драпать! — переобуваясь, резонно заметил Очерет, хотя и сам не имел понятия, как драпать и куда драпать. На дворе темень, пурга, немцы. Куда подашься!

— Пешком далеко не уйдешь по такой погоде. Да и нога… — тихо, словно был в ответе за свою рану, заметил Курбатов. — А до утра ждать нельзя. Того и гляди, снова явятся.

— А як же, — мрачно согласился Очерет. — Конягу яку б небудь раздобыть. Шкапу, по-нашему.

Курбатов обернулся к хозяйке:

— Мать! Кони в деревне есть?

— Какие кони! — запричитала еще не отдышавшаяся после немецкого визита хозяйка. — Немые антихристы подчистую угнали, чтоб их паралик расшибил. На чем весной пахать будем — одна богородица ведает.

— Так-таки ни одной и нема? — сочувственно, однако и с оттенком недоверия покачал головой Очерет, отчетливо представляя, в какой разор ввергнута немцами деревня. — Яка ж це у вас житуха. Смих скрозь слезы!

— Слезы, верно, — всхлипнула хозяйка. Предположила: неуверенно: — Может, только Степка Косой где схоронил.

— Шо за Степка?

— При германцах в старостах у нас ходил. Бабы болтали, будто у него в баньке конь ржет. Верно, бежать с немцами вознамерился, да не успел.

— Где Степка живет? — решительно приступил к делу Курбатов.

— По соседству.

— Попробуем! Как думаешь, товарищ Очерет?

— А як же, на пушку его, гада, треба взять. Нехай хоть на соби везет, пройдысвит.

— Вот что, хозяюшка, — принял решение лейтенант. — Отправляйся к старосте и под любым предлогом позови его сюда. Только о нас ни слова. Поняла? Мы с ним поговорим по душам.

За немногие месяцы воины хозяйка избы привыкла все распоряжения военных людей выполнять быстро и беспрекословно. Набросив на плечи рваный тулуп и сунув ноги в растоптанные валенки, шмыгнула в дверь.

— Сейчас приведу!

Не прошло и десяти минут, как в избу с опаской — он теперь всего боялся — всунулся низкорослый мужичишка, невзрачный, всклокоченный, из породы тех, о ком в народе говорят: ни в дышло ни в оглоблю. Это и был бывший староста Степан Ширинкин, в просторечье Степка Косой. На небритой одутловатой физиономии Степки недвусмысленно было обозначено давнишнее и стойкое пристрастие к горячительным напиткам.

Увидев военных в советской форме, Ширинкин остановился на пороге, привычным жестом стащил с головы шапку. Впрочем, его не очень удивило то обстоятельство, что в деревне, забитой немцами, как ни в чем не бывало сидят два советских воина. Все в мире летит в тартарары, жизнь поломалась. Чему ж тут удивляться!

Взглянув на вошедшего, Курбатов сразу определил, что экс-старостой безраздельно владеет одно чувство — страх. Страх был в его воспаленных маленьких глазках, страх лежал на его и без того уныло опущенных плечах, подгибал в коленях рахитичные ноги.

Так оно и было. Степан Ширинкин жил с ежеминутным, ежесекундным ощущением страха. Собственно, от страха в свое время он и стал старостой деревни. Лет за десять до войны Степан Ширинкин, мужичонка вздорный, ленивый, неосновательный, по пьяной лавочке поспорил с председателем сельсовета. Спор был схоластический, несколько даже мистический: водятся ли водяные в Поповом омуте? Степан стоял на том, что водятся, поскольку собственными глазами видел их, возвращаясь в Николин день из Сухиничей. Председатель же сельсовета, как представитель власти, утверждал, что, может, где в других местах водяные и проживают, но на территории своего сельсовета он такой старорежимной нечисти не допустит. Слово за слово, исчерпав все аргументы, оппоненты перешли, что называется, на личности, и тут-то Степан Ширинкин, распалясь, ничтоже сумняшеся, смазал правой своей десницей по левому уху начальства. Председатель полез в бутылку и дал делу законный ход. Прокурор указал на соответствующую статью Уголовного кодекса, говорящую о террористических актах против представителей власти, и раба божьего Степана упекли на десять казенных лет на Колыму, ту самую, что зовется счастливой планетой.

В родную деревню Степан Ширинкин вернулся незадолго до начала войны. Длительное общение с зеками не отразилось благотворно на его морально-политическом облике. Скорее даже, наоборот. Работать в колхозе он не стал, все норовил подшибить где-нибудь леваком, часто шлялся в Сухиничи, где проводил время в пивнушке на базаре в кругу таких же отставной козы барабанщиков.

Весть о том, что Гитлер пошел войной на Россию, коснулась Степкиных ушей в базарной пивнушке, где он обосновался в воскресный день с утра пораньше, верный правилу: чай, кофей — не по нутру, была б водка поутру. В связи с таким событием Степка нахлестался сверх обычного, ругал немцев, кайзера Вильгельма и русскую императрицу Александру Федоровну вкупе с Гришкой Распутиным, грозил кулаком какому-то колбаснику Цибарту, который еще в тринадцатом году продал ему полфунта гнилой собачьей колбасы.

Восвояси Степка поплелся только под вечер, без шапки и ремня, которые потерял или пропил. Шел, горланя старую солдатскую песню:

С первого дня войны жизнь для Степки пошла, что называется, наперекосяк. У одних соседей отца на фронт провожают, у других — сына, у третьих — зятя. Везде угощают, подносят, чокаются. Песни, слезы, наказы…

Судя по газетам и радио, бои шли еще где-то на минском направлении, когда однажды ранним утром в деревне появились немецкие мотоциклисты. Со страху Степка забился в старую баньку, где решил просидеть хоть до скончания мира.

Но не прошло и пяти дней, как немецкие солдаты бесцеремонно извлекли Степана Ширинкина из его убежища и представили — помятого, притрушенного соломой, измазанного сажей — обер-лейтенанту, которого Степка с перепугу принял за полного генерала.

Обер-лейтенант не стал разводить антимонию. Фразами, короткими и твердыми, как строевая команда, он объявил Ширинкину, что его, как русского патриота, пострадавшего от большевистской деспотии, немецкое командование назначает старостой деревни.