Иван Свистунов - Жить и помнить

За ней и деревня Тригубово.

Там и дождись рассвета. Когда розовое в тумане солнце взберется над лесом, как детский шар, походи, посмотри. Может быть, тебе повезет и ты найдешь хотя бы след от того блиндажа, от тех воронок, от того «фердинанда», что, брызнув траками гусениц, намертво уткнулся носом в землю. Вновь увидишь тот кусок земли, где в каждой травинке, в каждой былинке кровь Ванюхи Сидорина, Афанасия Бочарникова, кровь Станислава Дембовского и твоя кровь.

Кровь в самом прямом и буквальном смысле слова!

Скорый поезд Москва — Варшава. — Берлин мчится мимо ночных лесов и полей, мимо темных спящих деревень, а Петр Очерет все сидит у вагонного окна, и память, как поводырь, водит его по запретной зоне прошлого.

Сентябрь в тот год был ярким и пестрым, как карнавал в парке культуры и отдыха. Легкомысленные березки-подростки выбегали на лесные, грибной свежестью дышащие опушки, хвастаясь оранжевыми нарядами. Клены величаво роняли радужные листья, и они долго кружились в воздухе, словно боялись упасть и обжечь землю. Стеклянная паутина бабьего лета торжественно проносилась над притихшими лугами, невольно настраивая на лирический, мечтательный лад.

Но в первых числах октября подули холодные, верно из Арктики добравшиеся, ветры, зачастил мелкий занудливый дождь. Стало неуютно и тоскливо. Опавшие листья сразу пожухли и лежали на мокрой земле, как ненужный сор. Приуныли, поникли березки, стыдясь своей — не ко времени — наготы, всплескивали черными мокрыми ветвями. Рассветы запаздывали, были туманными, и им невтерпеж смотреть на такой разор. Только дубы, презрев превратности погодных перемен, стояли невозмутимо, листву держали крепко, не сдаваясь на милость дождям и ветру:

— На-кась, выкуси!..

Петр Очерет был уже старшим сержантом, командовал отделением. После освобождения Смоленска, где их полк дал прикурить немцам, они к двенадцатому октября заняли оборону на берегу небольшой, квелой, словно бледной немочью тронутой, речонки, прячущейся в камышах.

Гитлеровцы были километрах в двух, за рекой, но вели себя тихо, еще не закрепили животы после Смоленска. Только по ночам ни с того ни с сего поднимали дуроломную пулеметную и минометную кутерьму, пуляли в низкое небо свои дохлые осветительные ракеты. Все понимали — от страха. Боязно фашисту сидеть в мокром окопе на чужой земле в темные осенние ночи. Дрожит его колбасная душонка.

Петр прикорнул в траншее, подняв куцый шинельный воротник: все вроде теплее. Сквозь дрему слышит, как неугомонный Афоня Бочарников бубнит себе под нос:

«Мабуть, сам сочинил, — думает Петр. — Хлопец Афоня хваткий. Выдумае, що хочешь, и сбрешет — дорого не визьмэ».

Вообще-то Афоня парень музыкальный, и голос у него довольно приятный. Только по части репертуара сплоховал. В то время как все дивизионные запевалы подхватывали и лихо исполняли самые модные фронтовые песни, вроде «Темная ночь», «Прощай, любимый город» и, конечно, непременный «Синий платочек», который падал с опущенных плеч, Афоня пел черт те какую ветхозаветную ерунду.

Солдаты для смеха подначивали:

— Давай, Афоня, цыганскую!

И Афоня дергал гитарную струну:

Ребята потешались:

— Млела!.. От дает! К ней бы Кольку Куцого подпустить. Показал бы, где раки зимуют. Перестала б млеть.

А Афоня, смочив слезой голосовые связки, выдавал на-гора:

Репертуар Афанасия Бочарникова объяснялся одним заурядным событием в его личной жизни. Еще перед призывом на действительную службу в армию он поехал в богоспасаемый град Фатеж проведать свою двоюродную или троюродную тетку. Престарелая родственница Афони, полвека проработавшая в городе повивальной бабкой, теперь доживала седьмой десяток в окружении вещей, модных в конце минувшего столетия. Среди книжных шкафов с комплектами «Нивы» и «Родины», пузатого комода и часов с кукушкой Афоня обнаружил гофрированную трубу граммофона и целую кучу пластинок. Здесь были арии и дуэты артистов императорских театров Братина и Монахова, известной исполнительницы душещипательных романсов Вяльцевой, забавные сценки, разыгранные комиками Бим-Бом.

В тихом городке делать было нечего, и Афоня с утра до вечера крутил ручку граммофона, оглашая окрестности то бравурным маршем «Сан-суси», то надрывным голосом Вяльцевой:

В молодости тетушка была не прочь повеселиться. Во всяком случае, среди хранившихся у нее пластинок Афоня обнаружил и такие, что, услышав их теперь, тетка лишь трясла головой и упрашивала:

— Афонечка, детка, перестань. Стыдно ведь!

Вот там-то и почерпнул свой несовременный и идеологически не выдержанный репертуар боец Афанасий Бочарников.

Солдаты гоготали.

Очерет хотя и не одобрял популяризацию дореволюционного репертуара, но и не запрещал его: ребятам в бой идти. Когда же Афоня пел что-нибудь уж слишком занозистое, старший сержант качал головой:

— От дурне, сало без хлиба!

Ночь. Блиндаж. Завтра бой. А здесь полумрак, гитара и за пошлыми, мещанскими словами — мечта о несбывшемся, недолюбленном, недожитом.

Утром солдатский беспроволочный телеграф сообщил:

— Из тыла подошла и сменила на боевом рубеже наших соседей свежая часть.

И вскоре добавил:

— Новая дивизия — польская.

Дело прошлое, и можно признаться: бойцов отделения старшего сержанта Очерета не очень обрадовала такая новость. Начали судить да рядить. Один солдат вспомнил, что его отец погиб еще в двадцатом году в бою с белополяками; другому не нравилось, что польские правители так финтили перед войной; третий тяжелым фронтовым словом помянул генерала Андерса, ушедшего со своей армией в Иран.

Но всех волновал главный вопрос: как будут воевать братья-славяне в зеленовато-желтых шинелях чужого покроя под командой щеголеватых офицеров в четырехугольных фуражках с орлами? Как?

Наверное предвидя возможность возникновения такого рода сомнений, в отделение к ним заглянул заместитель командира по политической части старший лейтенант Варварин. Был он человеком доступным, открытым, без гонора, и солдаты всегда радовались его посещениям.