Иван Свистунов - Жить и помнить

В расположении немцев начались взрывы, слева в деревне заполыхали пожары. Все явственней разрастались кипящие клубы дыма.

Петр хорошо представлял себе, что творится сейчас во вражеских траншеях. Взлетают над головой разорванная земля, расщепленные бревна, рушатся блиндажи, горячие осколки секут пугливо скрюченные тела в грязных зеленых шинелях.

— Давай, давай, бог войны! — что есть силы кричал Афоня Бочарников, даже уши посинели. — Мадам, уже падают листья!

Хотя слов Бочарникова не мог разобрать и лежавший рядом Очерет, все же бойцы отделения по его свирепым глазам, по брызгам слюны, вылетавшим из скособочившегося рта, поняли: Бочарников кричит что-то подходящее к такой минуте.

Все предполагали, что огневая подготовка продлится никак не меньше часа. Но не прошло и тридцати минут, как наша артиллерия внезапно перенесла огонь в глубину обороны противника.

Сразу же электрическим разрядом прошла команда:

— Вперед!

Очерет легко выбросил довольно-таки грузное тело из траншеи, гаркнул пушечным басом:

— Вперед! — и, пригибаясь, побежал туда, где саперы ночью проделали проходы в минных полях. — Вперед! — кричал он, размахивая автоматом над головой, но вряд ли кто-нибудь слышал его крик. Все бежавшие за ним тоже кричали:

— Вперед!

— Ура!

— За Родину!

Над головой, разрывая воздух, все так же шуршали снаряды. Болотистая жижа жадно хлюпала под сапогами. Справа длинными очередями бил пулемет, и не разберешь, наш или немецкий.

Петр бежал не оглядываясь. Знал, спиной чувствовал: бегут сзади и Бочарников, и Сидорин, и другие бойцы отделения. Глянул в сторону и увидел, что рядом с ним тяжело, с захлебом дыша, прижав пистолет к груди (мелькнула мысль: за сердце боится!), бежит заместитель командира полка по политической части майор Захаров.

Майор был телосложения хлипкого, ходил без всякой выправки, сутулясь и деликатно покашливая в кулак: не в порядке, видать, легкие. До войны он читал в институте лекции по диалектическому материализму, был кандидатом исторических наук и вообще слыл человеком ученым, книжным. Ни перебежкам, ни ползанью по-пластунски, ни другим солдатским премудростям он никогда не обучался. Оно теперь и сказалось. Майор бежал тяжело, боком, и в груди его, впалой и слабой, хрипело и екало.

Очерету стало жаль пожилого и болезненного майора, но все же он радовался, что замполит бежит рядом. Казалось, такая близость с начальством и его страхует от пули или шального осколка. Раз здесь замполит полка, значит, рота действует на направлении главного удара. Про себя пробасил удовлетворенно:

— Колы воювать, так на всю катушку, шоб аж за ушами лящало.

Невзрачная речка Мерея — переплюнуть можно. А какая коварная! Берега топкие, заросли камышом и осокой. Куда ни ступишь — по колено. Неширокая да и неглубокая, а дно илистое — ноги не вытащишь. Того и гляди, сапоги оставишь карасям на потеху.

Мигом обмозговав создавшуюся ситуацию и памятуя наказы командиров проявлять инициативу и находчивость, Очерет не стал ждать, пока саперы наведут на живую нитку сколоченный мост.

— Айда, хлопци, бродом. — И, подняв над головой автомат, бросился в реку. Замутилась сонная, к зиме приготовившаяся вода. Колючие струйки шустро устремились за голенища и в шаровары.

— Глубоко? — раздался сзади не очень мужественный вопрос Бочарникова.

— Трусливому по вуха, а нам и по колина не будэ, — не оборачиваясь, бросил Очерет. По голосу догадался, что Бочарников дрейфит, и ему было неприятно, даже как-то совестно посмотреть в глаза солдату. Подумал: «Ничего, оботрется, в першем бою всегда страшно. Виду тилькы не треба ему показувать, шо я догадався про его страх».

Бочарникову было страшно. Страшно лезть в черную ледяную воду, страшно бежать навстречу немецкому огню. Но еще страшней отстать от командира отделения. Широкая массивная спина Очерета казалась броневой плитой, которую не возьмет ни пуля, ни осколок.

— Эх, мадам, уже падают листья! — выкрикнул он свое любимое и чуть ли не по шею погрузился в воду. — Холодная вода — залог здоровья.

Где по пояс, где и по грудь перебрались бойцы отделения через реку. Первым на противоположный берег выскочил Ванюха Сидорин и заорал благим матом:

— Даешь!

Его крик означал многое. Во-первых, то, что он, рядовой Иван Сидорин, уже на другом берегу и зовет к себе остальных бойцов. Во-вторых, то, что речка Мерея с ее камышами, осокой и щучьими омутами — сущая безделица для настоящего солдата. И, наконец, в-третьих, то, что он плюет на Гитлера и на всю его шайку-лейку с высокой колокольни и вообще не так страшен черт, как его малюют!

— Даешь! — закричал и Петр Очерет, понимая, что его голос и басовитей, и авторитетней для ребят. — Вперед, хлопци!

Потому ли, что артиллерийская подготовка была недостаточно массированной и продолжительной, или немцы уж очень хорошо окопались, но не все вражеские огневые точки оказались подавленными. Как только наша артиллерия перенесла огонь в глубину обороны противника, то тут, то там ожили вражеские блиндажи. Слева, с окраины Тригубова, с равными интервалами начал швырять мины тяжелый миномет. Прямо в полосе наступления роты с гребня голой высоты — и как только он уцелел на самом пупе! — ожесточенными очередями застучал пулемет.

Рота залегла. Уткнувшись головами в склизлую траву, лежали солдаты. Наши снаряды рвались далеко впереди, и вражеская пулеметная точка действовала безнаказанно. Ее ожесточенный убойный огонь не давал бойцам подняться.

Очерет понимал, что пулемет, установленный в таком выгодном месте, простреливает всю пойму. Пока его не сковырнут, вперед не пойдешь. Не только роту, а и весь батальон уложит гитлеровский пулеметчик на склоне высоты, если переть дуроломом. Но как заткнешь его чертову глотку, когда слепой свинец бреющим огнем сечет землю, траву, оголившийся дрожащий кустарник.

Прошло несколько страшных в своей нерешительности минут. Такой уютной и милой казалась Очерету ложбинка, наполненная жидкой грязью, где он лежал! Только бы не поднимать голову, не ползти туда, где властвует жестокая и тупая сила свинца. Но вот уткнулся в землю лицом и замер Сеидов, Застонал и поник, схватившись за бок, Невзоров.

«Всих нас тут перебьють, як сусликов», — с ожесточением подумал Очерет. Он еще ничего не решил как следует, но уже знал: поползет к гитлеровскому дзоту.

Прошло еще мгновение, и он пополз, закинув за спину, чтобы не мешал, автомат, зажав в руке теплое, живое тело гранаты. Полз, плотно прижимаясь животом и грудью к земле, поросшей пожухлой, прихваченной утренником траве. Полз по всем правилам военной науки. Посмотрел бы теперь на Очерета его первый учитель и воспитатель сержант Гриша Портнов. Не крикнул бы, как бывало: «Отставить!»