Иван Свистунов - Жить и помнить

— Это просто, — заметил Станислав. — В сорок четвертом мы три недели через перевал шли. Большой кровью заплатили, чтобы все мирно и просто было.

Поднялись на высокую деревянную наблюдательную вышку, сооруженную на самой границе. Широко, на все четыре стороны лежат лесистые холмы. Направо в сизой дымке горбатыми перевалами, поросшими темным лесом, тянутся гребни Карпат. То там, то сям в долинах разбросаны отдельные домики, небольшие селения. Это Польша.

Слева такие же хребты, буковые и сосновые леса, такие же домики редких деревень. Это Чехословакия. Только две деревянные арки говорят, что здесь проходит государственная граница.

— От и Дукла! — сурово проговорил Станислав. Слишком много осталось тут на веки вечные хороших ребят, чтобы можно было без боли говорить об этих местах. — Дукла! Теперь это слово и мы, и чехи, и русские хорошо знаем. Да и немцам тут досталось — будь здоров!

Мирная граница. Тишина. Изредка по лесной просеке пройдет польский или чехословацкий пограничник. Все спокойно. Нарушений не бывает.

Но на каждом шагу здесь видны следы минувших сражений, обильно оросивших кровью русских, польских и чехословацких солдат землю.

Петр Очерет и его спутники подошли к памятнику, установленному возле границы. И здесь, как в польской Дукле, на могильных плитах высечены русские, польские, чешские и словацкие имена.

Ян заметил, что одна фамилия, стоявшая в ряду других, тщательно сбита, словно кто-то из списка погибших вычеркнул одного воина.

— Так оно и было! — подтвердил Станислав. — Я эту историю знаю…

…После ожесточенного боя на перевале санитары Чехословацкого корпуса, подбирая раненых, нашли оторванную руку с частью окровавленной гимнастерки. В боковом кармане гимнастерки обнаружили документы. Они принадлежали воину Чехословацкого корпуса Петру Рошканину. Среди раненых Петра не оказалось, и его сочли погибшим. Когда после войны на Дукле сооружали памятник, то на одной могильной плите высекли имя погибшего Петра Рошканина.

Прошло несколько лет. Однажды на кладбище приехал подполковник чехословацкой армии. С сумрачным лицом ходил он среди могил, читая надписи на плитах, вспоминая старых боевых друзей, с кем пришлось сквозь огонь рваться к границам родной Чехословакии. Вдруг подполковник вздрогнул: с одной могильной плиты на него смотрело его собственное имя — Петр Рошканин. Подполковник машинально тронул пустой левый рукав тужурки.

Вскоре все выяснилось. Тяжело раненный в бою на перевале, Петр Рошканин был подобран советскими санитарами и эвакуирован в Советский Союз, в глубокий тыл. Документов при раненом не было. Только спустя несколько месяцев после выздоровления вернулся Рошканин в Чехословакию, продолжал служить в армии, стал политработником.

— И оказался на собственной могиле, — закончил рассказ Станислав. — Пришлось на гранитной плите сбивать одно имя. Вот как бывает! Обычно смерть вычеркивает свои жертвы из списка живых, а тут человека вычеркнули из списка мертвых.

Узнав, что домики, выстроившиеся вдоль шоссе, и есть деревня Ладомирово, Петр Очерет оживился:

— Там мий кореш живэ. Вместе в госпитале лежали. Дуже добрый чоловик. В прошлом году вин до мэнэ в гости приезжав.

На пороге маленького домика, стоявшего на краю деревни, их встретил худощавый невысокий мужчина в форме лейтенанта чехословацкой армии. Троекратно, по славянскому обычаю, расцеловался с Петром Очеретом, представился братьям Дембовским.

— Франтишек Кащак!

Франтишек знал на Дукле каждый камень, каждую тропинку. Весь день ходили они по крутым отрогам Карпат, пробирались через буковые заросли, перепрыгивали через стремительные горные ручейки. И не было конца его рассказам. Он показал, где были расположены штабы и НП, по каким тропам двигались войска, где были огневые позиции артиллерии и где прорывались танки, по каким склонам проходила оборона противника. Он знал биографии всех сохранившихся здесь землянок, блиндажей, дзотов.

Для других, может быть, Дукельский перевал своего рода музей, памятник боевой славы, героическая страница войны. Для него Дукла — жизнь. На этой земле пролилась и его кровь. Здесь, сраженный осколком, падая лицом на запад, он прошептал помертвевшими губами:

— Здравствуй, Родина!

Нелегкий — и он гордится, что не легкий! — военный путь выпал на долю Франтишека Кащака. Сыну Чехии пришлось сражаться за свободу своей родной земли под стенами Киева, освобождать от фашистской нечисти Белую Церковь. С русскими бойцами делил он тяготы солдатской жизни: атаки, марши, кусок хлеба, пачку махорки. Однажды разделил и госпитальную койку. После ожесточенного боя на житомирском направлении медсанбат завалили ранеными, и на одну койку пришлось укладывать, по два человека — валетом.

…Еще раз — и в последний! — его тяжело ранило при штурме Дукельского перевала. Русские врачи в русском госпитале влили в его немеющее тело живую русскую кровь. Русская кровь спасла ему жизнь.

…Негромким голосом, путая русские, польские и чешские слова, Франтишек рассказывал:

— Многие мои друзья здесь лежат. Вот могила ефрейтора Ивана Небалака. Первым прорвался он к той полосе, где начиналась словацкая земля, и водрузил на ней знамя полка. Вражеская пуля попала метко: прямо в сердце. Но знамя подхватили товарищи Ивана и пронесли по всей Чехословакии. Здесь могила сержанта Михаила Кордоша. Сам он родом из, соседней деревни Комарник. В годы войны молодым парнем попал в далекий русский город Бузулук. Там, формировался первый чехословацкий батальон для борьбы с немецкими захватчиками. В рядах Чехословацкого корпуса Михаил Кордош сражался у Соколова, под Киевом и Белой Церковью. Когда мы штурмом одолели Дукельский перевал, он пробился к родному дому в Комарнике.

— Не каждому, солдату выпадает такое счастье, — заметил Ян Дембовский.

— Да, счастье! — в раздумье согласился Франтишек. — Здесь, в Комарнике, на пороге родной хаты его и подстерегла пуля. Коротким было солдатское счастье!

Молча стояли гости и хозяин на горе, где когда-то располагались войска Чехословацкого корпуса. Здесь бережно сохранялись в их первоначальном виде все блиндажи, землянки, окопы, огневые артиллерийские позиции, стрелковые ячейки. Все как было в дни боев… Казалось даже, что могучие стволы буков, отлитые из потемневшего серебра, хранят память о боях. Только тишина. Мирная лесная тишина, с легким шумом вершин, с чириканьем пичуг в ближайшем кусте, со струнным гудением одинокого шмеля.

На гранитном пьедестале грузно замерла гаубица. В дни боев она вела с этого места огонь по врагу, прокладывала советским, чехословацким и польским воинам путь вперед. Выполнив солдатский долг, навечно осталась она в строю на своей огневой позиции.