Иван Свистунов - Жить и помнить

То, что Лазарев назвал его по имени и отчеству, было само по себе удивительным и настораживало: они не были знакомы, никогда не разговаривали друг с другом.

Муторно стало Осикову от улыбки и приветливых лазаревских слов. Ясно, что Лазарев зашел к нему не случайно, не мимоходом, а пришел специально, по неизвестному делу и даже предварительно узнал его имя, а может быть, и не только имя… Хана!

Лазарев удобно уселся, не спеша закурил, смотрел на Осикова ласковыми, светлыми, пожалуй, слишком светлыми для мужчины в летах глазами.

— И у вас, я вижу, работы много, — сказал с похвалой. Вздохнул: — Да, время такое переживаем. Работы у всех невпроворот. Газеты небось читаете, знаете, что в стране делается. Ухо востро нужно держать. Ох как востро! Особенно нам, кадровикам.

То, что Лазарев говорил доброжелательно, почти ласково, и его благосклонное «нам, кадровикам» не успокоило Осикова. За такой мягкостью чудилась когтистость кошачьей лапы. Где скрыты когти, готовые в любую минуту вонзиться в него?

Улыбка, маслено блестевшая на полных губах Лазарева, внезапно исчезла, ясные светлые глаза стали острыми, настороженными.

— Кстати, верно, вы уже знаете, Алексей Митрофанович, что вчера ночью органами арестован наш нарком. Врагом народа, подлец, оказался. Немецким шпионом.

Осиков еще не знал такой новости. Всего несколько дней назад на общем собрании работников управления нарком выступал с докладом о политической бдительности. Осиков сидел невдалеке от трибуны и хорошо видел бледное, истощенное лицо наркома (тогда еще подумал: нелегко ему на высоком посту), мешки под глазами, на узком лице чернела узкая длинная борода, делавшая его похожим на монаха-отшельника, какими их изображали на лубках.

Осиков смутился, словно и он был виноват в том, что нарком оказался шпионом. Что-то промямлил. Но Лазарев не стал вслушиваться в его бормотание. С возмущением, в чистосердечности которого трудно было усомниться, рассказывал:

— Помните, он в прошлом году в командировку в Германию ездил? Там его и завербовали. И как глупо. На автобусной остановке организовали ссору, отвели в участок, поднажали и завербовали. Грубая работа.

Осиков сидел ошеломленный, еще не понимая, почему с ним так откровенничает Лазарев. Но чувствовал: есть в его рассказе тайный смысл, мораль.

— Ох как в наши дни бдительность нужна! — вздохнул Лазарев и сокрушенно покачал головой. — Многие не понимают, проявляют беззубый либерализм, близорукость. Между тем известно, что политическая бдительность — главное качество советского человека.

Лазарев смотрел на Осикова строго, почти враждебно, и Осиков чувствовал, как внутри его что-то сжимается, словно он и впрямь виноват в том, что народный комиссар, старый большевик, сидевший в царских тюрьмах, бывший на каторге и в ссылке, боевой комиссар в годы гражданской войны, на поверку оказался врагом и предателем.

— Вы, товарищ Осиков, работаете на таком остром участке и не могли не замечать, что у вашего начальника управления подозрительно дружеские отношения с наркомом.

Осиков никогда ничего такого не замечал. Так он и хотел сказать Лазареву: «Не замечал!» — но замялся.

Лазарев выжидательно и настороженно смотрел на смутившегося Осикова. Достал из кармана аккуратно сложенную газету.

— Полюбуйтесь.

В газете был напечатан снимок: президиум общего собрания работников управления. За столом президиума в самом центре сидят нарком и начальник управления и о чем-то беседуют.

— Как вам нравится такая картинка? Признайтесь, ведь вы замечали их близкие отношения? Не правда ли, замечали?

Осиков вспомнил: однажды он зашел к начальнику управления с докладом, а тот как раз разговаривал по телефону с наркомом. Называл наркома по имени и отчеству, разговаривал весело, свободно. Осикова тогда даже обрадовало, что у его начальника такие хорошие отношения с наркомом.

— Да, замечал, — неуверенно проговорил Осиков, имея в виду телефонный разговор. — Был один телефонный разговор…

— Ну вот видите, — с ласковым упреком проговорил Лазарев. — А молчали! Скрывали! От партии скрывали. От органов скрывали. Согласитесь, что в свете последних событий такое молчание выглядит не так уж невинно. По-разному можно посмотреть на ваше молчание. По-разному!

Теперь в словах и голосе Лазарева звучала откровенная угроза. Осиков испугался. Испугался на всю жизнь.

Лазарев сказал сухо, вернее, приказал:

— Завтра к утру подробно напишите все, что вам известно о преступной, заговорщической, антипартийной связи начальника вашего управления с врагами народа. И поподробней. Проявите хоть теперь бдительность, принципиальность. Докажите, что вы не на словах, а на деле готовы разоблачать врагов народа. И факты. Только факты. Как говорится, факты — мясо истории.

Лазарев сделал паузу и потом, как бы между прочим, попутно, не придавая особого значения, спросил:

— Да, кстати, что за история произошла у вас в деревне Анисимовке?

Анисимовка! Одно простое обыкновенное слово, а земля, такая устойчивая, надежная, покладистая, качнулась под ногами Осикова, медленный страх сороконожками пополз по спине. Анисимовка… Он наивно предполагал, что о ней давным-давно забыли, ведь прошло столько лет. Оказывается, не забыли. Даже Лазарев о ней знает.

…Ранней весной двадцать девятого года Осикова послали в деревню Анисимовку проводить сплошную коллективизацию. Был он в те времена молод, горяч, а главное — наивен. Там-то, в проклятой Анисимовке, среди женских криков и детского плача он обронил необдуманную, злосчастную фразу: «Надо ли так?» Сразу спохватился. Сам же сказал: «Надо! Ликвидируем как класс!»

План коллективизации выполнил. Полный порядок! Казалось, и делу конец. Ан нет! Где-то в личном деле вписано — как в гранит пожизненно врублено — словцо: «Анисимовка».

Лазарев, походя, мельком, между делом, но со значением напомнил:

— Учти! Знаем!

Пока Лазарев не упомянул об Анисимовке, Осиков еще держался. Он собирался сказать, что, кроме телефонного разговора, ничего за начальником управления не замечал, что фактов у него никаких нет и писать ему, собственно, нечего.

Но теперь, после Анисимовки, все изменилось. Название далекой уральской деревушки, как булыжник, повисло над головой. Теперь он в руках Лазарева, как цыпленок в руках повара, и надо делать так, как велит Лазарев. Иначе…

Лазарев не стал дожидаться, пока огорошенный Осиков соберется с мыслями. Душа Осикова была у него как на ладони, и он знал, что дело сделано. Поднялся с кресла, одернул привычным жестом полувоенную, отлично отутюженную тужурку. Стоял посреди кабинета внушительный, строгий. Сказал для профилактики: