Нина Карцин - Беспокойные сердца

Вся эта тирада произвела на Зину совершенно не то действие; про себя она решила, что тут дело явно нечисто, никого еще он так не восхвалял, да еще прямо в глаза жене. Злая ревность сразу высушила слезы. Разглаживая подушку, не поднимая глаз, сказала:

— Валентин говорил, лаборантки там у вас требуются. Может, мне и правда попробовать пойти? Буду всякие там опыты делать.

Олесь прикусил губу. Он только на мгновение представил себе, как они будут работать вместе: Зина и Марина… И чувство протеста поднялось с такой силой, что он еле удержался от гневного возражения. Овладев собой, сказал:

— Там дело новое, учиться надо. Вот на экспрессе…

— Ну да, кислотами всякими отравляться! И еще кто-то там командовать будет. А тут Валентин. Обещал помочь…

— Интересно, что это Валентин так заботится о чужих женах? — без всякого умысла сказал Олесь.

Но это замечание взорвало Зину, и она снова принялась обвинять мужа во всех смертных грехах, и под конец он был рад заставить ее замолчать любой ценой.

— Поступай, как знаешь, — резко оборвал он ее жалобы. — Но только потом, смотри, не плачь, что трудно, не справиться, надоело!.. Дело твое!

Вырвав такое сомнительное согласие, Зина мало-помалу затихла. Молчал и Олесь, барабаня пальцами по столу и бесцельно глядя в окно.

Повздыхав и утерев глаза, Зина, наконец, встала с дивана, поправила чехол, взбила и разложила подушечки и повертевшись по комнате, сказала, принимаясь за уборку стола:

— Значит, я поговорю с Валентином… Что он скажет…

Олесь молчал. Зина смотрела на него, потом нерешительно подошла и кончиком пальца коснулась его плеча.

— Олесь, — тихо прошептала она.

Он молчал.

— Олесь, не сердись… Честное слово, я так больше не буду. Сама не понимаю, что на меня находит. Нервы, наверно. Я не люблю, когда ты сердишься, Олесь, — жалобно протянула она и уже смелее погладила его по плечу.

— Эх, Зина, Зина, — вздохнул он и задержал ее руку в своей. Неладно мы стали жить. Почему?

— Потому что ты с меня требуешь много. — Она с облегчением рассмеялась и подставила лицо для поцелуя. Она не обратила внимания, какой это был вынужденный, холодный поцелуй.

Такие размолвки и даже более серьезные бывали и раньше, но почему-то эта была особенно тяжелой. Так хотелось видеть Зину нежной, ласковой и заботливой, чтобы она своей любовью заставила забыть о непрестанно грызущих думах о другой. Весь вечер он просидел за столом, силой заставляя себя заниматься, мысли же текли своим руслом.

Зина что-то шила на машинке, куда-то уходила, потом вернулась, спрашивала о каких-то пустяках, а он смотрел на нее, словно видел впервые, и странное чувство протеста поднималось в нем. Кто она, эта женщина? И почему живет здесь, среди полированных шкафов и буфетов? Как жить дальше? Неужели и завтра, и послезавтра, и через десять лет будут все те же разговоры о качестве обеда, об оторванной пуговице, о купленной вещи?

Стало душно, так душно, что он не выдержал и снова распахнул дверь на балкон. Влетел легкий теплый ветер, закачал над столом розовый абажур, шевельнул листву финиковых пальм и китайских розанов; сизая полоса папиросного дыма, свертываясь в кольца, медленно поползла наружу.

— Спать пора, — подошла Зина и обняла его за шею.

— Ложись, Зинок, я еще долго буду сидеть, — отозвался он и осторожно, чтобы не обидеть, разнял ее руки.

Потушив верхний свет, она скоро уснула крепким сном здорового человека с чистой совестью. Олесь сидел далеко за полночь. В открытую дверь влетали ночные бабочки, ударяясь о матовый колпак настольной лампы, торопливо тикал маленький будильник, пустела пачка папирос, да чуть слышно шелестели листки бумаги.

Письма Марины… Их совсем немного — дружеских, сердечных, то обстоятельных, с описанием мельчайших подробностей жизни, то торопливых, написанных наспех между заседаниями. И везде мелькает одно имя — Виноградов… «мой руководитель…», «талантливый ученый…», «изумительный человек…» По этим письмам он составил представление о Виноградове: идеальный образ, без изъянов и недостатков, только один и достойный Марины. Представил — и возненавидел. Он придирчиво перечитывал письма Марины, и ему казалось, что между строк угадывает намеки на любовь к этому человеку. И каждое новое письмо, казалось, подтверждало это, с каждым новым письмом Марина, та Марина, которую он узнал и полюбил, уходила все дальше, переписка стала казаться ненужной. Ревность, отчаянье, суровая решимость покончить со всем разом — через все это он прошел в свое время. Последней вспышкой борьбы с самим собой было последнее письмо, которое он написал Марине.

С чувством давнего стыда снова развернул ответ Марины.

«Если бы не твой почерк можно подумать, что писал не ты. Как это не похоже на тебя! Или ты раньше просто притворялся другим? Что за упреки, что за выражения? Кто дал тебе право подозревать меня в низменных замыслах, в желании спрятаться под сенью лаборатории от настоящей жизни? Ты пишешь: „Завод был для тебя только ступенькой…“ Ступенькой к чему? К почету, славе, деньгам? А может быть, я все-таки люблю науку, именно науку? Может так быть или нет? Мне казалось, что ты понимаешь меня лучше. А раз так — не пиши больше. Я все равно не отвечу». И все. Коротко и определенно. Больно было читать это письмо, но и тогда казалось: оно необходимо. И пусть не смущают Марину воспоминания о случайном увлечении…

Это было глупо, но все-таки объяснимо. Но вот что заставило его связаться с Зиной, повесить на шею ненужную блестящую безделушку — это было труднее понять. Была ли то любовь или временное ослепление? Как трудно разобраться даже в собственной жизни…

Собрав письма, он поднес было к ним спичку, но сейчас же отдернул, словно сам обжегся. Нет, больно… Все равно — что живое тело жечь…

Размышления кончились тем, что Олесь собрал все письма в пачку и запер их в столе на ключ, который всегда носил с собой.

Следовало бы уснуть. Маленькая стрелка будильника подбиралась к двум, но сон не шел. Возбужденный ум работал лихорадочно и четко. Олесь потушил свет и растянулся на диване, заложив руки за голову и глядя в светлый, синевато-серый квадрат окна.

Бывает так, что человек долго прячет от себя сознание о совершенной ошибке. И вдруг какой-нибудь случай так ярко осветит эту ошибку, что деваться некуда — приходится смотреть правде в глаза. Таким случаем, осветившим для Тернового его ошибку, стал приезд Марины. Оставайся она по-прежнему в Инчермете, она была бы только счастливым воспоминанием. Но Марина приехала, они встретились, и он с ужасом осознал, что не переставал ее любить, что снова вспыхнуло прежнее чувство, только стало более зрелым и оттого — более мучительным. А вместе с этим было жаль и Зину. Не виновата же эта девочка, что он, не разглядев ее настоящего характера, поспешил жениться, словно — отгораживаясь от прошлого.