Валентин Ерашов - Командировка в юность

…Шустрый сержант с красной повязкой скомандовал старательно и звонко:

— Рота, смирно!

Дежурный по полку выслушивал рапорт, не прерывая, как это случается иногда. Наверное, он малость рисовался перед посторонним требовательностью и строгим соблюдением устава. Щепакин стоял чуть поодаль — и не знал, что ему делать с правой рукой, она привычно тянулась к головному убору. Вдруг ощутимо заметным стало и отсутствие командирского ремня, пальто показалось широким и нескладным, а весь Щепакин казался себе сейчас р а з б о л т а н н ы м, — словечко это имело хождение в т е времена. Он стоял в сторонке, и рапорт отдавался не ему. Он был здесь гостем. Гостем в своей родной роте.

Командир роты вышел из канцелярии и представился несколько недоуменно — в ротах не часты штатские. Щепакин объяснил, кто он, зачем и откуда. Командир роты, фамилия его была Забаров, тоже не выразил особого восхищения, как и командир полка, но законы гостеприимства и воинская сдержанность брали верх надо всем остальным. Дежурный по полку попрощался, а Забаров повел Щепакина по казарме.

Они шли по знакомому Щепакину коридору — как ни странно, за шестнадцать лет роту не перевели в другое помещение. Надраенный пол поблескивал метлахской плиткой, привычно пахло едва заметным сложным ароматом шинельного сукна, ружейной смазки, ременной кожи — запах этот присущ, наверное, всем казармам на свете. Но сейчас он казался Щепакину принадлежностью лишь его роты.

Когда-то он, лейтенант Геннадий Щепакин, впервые переступил этот порог, ответил дневальному, старательно отдавшему честь, а минутой спустя докладывал командиру роты:

— Прибыл для прохождения службы в должности командира второго стрелкового взвода.

Шестнадцать лет прошло, и, кажется, ничего не изменилось с той поры. Тщательно заправленные синими, без единой морщинки, одеялами койки. Только вот полотенца не сложены в ногах треугольником, как бывало, а висят на спинке — что ж, правильно, так гигиеничнее. Аккуратно покрашенные, прочные табуретки. Расписание занятий, графики нарядов, всяческие «бирки» — предмет особой заботы старшины…

Объявили перерыв. Солдаты толпились в курилке, туда было страшновато заглядывать, комнату набили дымом, как товарный вагон соломой. Солдаты заходили в спальные помещения и пробегали по коридору — тоже вроде похожие на прежних, ладные, сильные парни; в рабочих, отнюдь не щегольских, гимнастерках с потертыми налокотниками. Они с затаенным любопытством поглядывали на «гражданского», которого так почтительно сопровождал, что-то объясняя, сам капитан. А те, кому Щепакин задал какие-то случайные — для первого знакомства — вопросы, сперва косились на капитана, молча спрашивая разрешения отвечать, и отвечали не очень словоохотливо, сдержанно, даже, пожалуй, настороженно. И Щепакин вдруг почувствовал себя обиженным этой отчужденностью, хотя понимал ее причины и не мог судить солдат за это.

Рота снова приступила к занятиям — Забаров предложил пойти послушать, но Щепакин отказался: попозже — сейчас хочется составить общее представление о роте, — и они уселись в канцелярии, Щепакин попросил всем известную «форму два» — книгу учета личного состава и принялся листать ее, и с каждой минутой все яснее становилось ему: нет, лишь номер роты да чисто внешние атрибуты ее оставались неизменными.

«Так бывает, — думал Щепакин, — встретишься с человеком после долгой разлуки, поглядишь — вроде не изменился. Ну, разве что постарел малость, разве сединки прибавилось на висках. А разговоришься — и видишь: нет, вырос человек, стал внутренне богаче и разносторонней, что-то пережил, чему-то научился. Словом, и тот человек, и уже не тот. Наверное, так и здесь…»

Он думал об этом весь день — и на занятиях, куда затащил-таки его Забаров, и в перерывах, и во время чистки оружия, и вечером, в Ленинской комнате, разговаривая с солдатами, и в автопарке, и на кухне.

— Как устроились с ночлегом? — поинтересовался Забаров, собираясь домой. — Могу пригласить к себе.

— Знаете, — сказал Щепакин, — я бы лучше в роте, если не возражаете.

Наверное, Забарову подсказали, чтобы корреспондента не стеснять ни в чем. Он согласился не колеблясь и тотчас распорядился, чтобы старшина приготовил в каптерке постель.

— Нет, — сказал Щепакин, — я бы лучше с солдатами, свободная койка найдется? Ну, хотя бы дневального.

— Ни к чему вроде, — сказал Забаров, — и шум перед сном, и подъем рано, а вам с непривычки…

Щепакин его уговорил, шуму не было, солдаты стеснялись, наверное, никаких баек он не услышал на сон грядущий. А когда кто-то в углу запустил соленым словечком, на него дружно шикнули со всех сторон, и вскоре взвод угомонился и засвистел носами на разные лады, а Щепакин лежал на ватном тюфяке, сменившем привычные соломенные матрацы, лежал на одноярусной — одноярусной, да! — койке и думал, и вспоминал о событиях минувшего дня и о событиях шестнадцатилетней давности, и все его мысли сводились в конечном итоге к одному.

Он думал о том, что в т е, уже такие далекие теперь времена, в роте, помнится, был всего один солдат с семилетним образованием — застенчивый, высокий, с девичьими ресницами Женя Тимощенко. Остальные грамотенкой не блистали — поколение военных лет, учиться ему было трудновато. Но, в общем, если признаться честно, офицеры не испытывали от того особых затруднений, разве только на политзанятиях. А изучить трехлинейку, противогаз да наловчиться орудовать пехотной лопатой — и четырех классов хватало за глаза.

А теперь… В Ленинской комнате он видел стенды со сведениями по ядерной физике, в ружейном парке вместо винтовок и даже карабинов Симонова, казавшихся в свое время чудом техники, ровными рядочками стояли автоматы с откидными прикладами и штыками, легкие, удобные, а главное — кроме обычного оружия здесь были и полевые рации, и дозиметрические приборы, а в другом парке — автомобильном посверкивали матовой бронею бронетранспортеры, и было ясно даже при беглом взгляде — нет, с четырьмя классами тут не справиться.

Пехота… С доброй иронией говорили про нее: «царица полей», «пехота — шестьдесят прошла — еще охота». А чуть важничавшие артиллеристы на марше покрикивали с машин: «Эй, пехота, не пыли!..» «Теперь не шестьдесят — вчетверо больше, наверное, мчит она по дорогам — тоже царица, но уже современная, механизированная царица, в которой люди подстать технике, а техника — подстать людям».

Он вспоминал короткие записи в «форме два»: образование среднее, среднее техническое, девять классов, незаконченное высшее, педагогический институт. Он вспоминал людей, с которыми познакомился — пусть пока лишь накоротке, но журналистская тренированная память цепко удержала облик, фамилии, биографии.