Михаил Колесников - Право выбора

Харламов — другое дело. К нему радостное отношение: он выбывает не навсегда, он вернется. Он выиграл битву за свое изобретение. Начальство с ним любезно. И даже Лихачев говорит, умиротворенно покачивая головой:

— Пробивной парень! Такой своего добьется… Палец в рот не клади. Ничего. Жигарев как-нибудь без него выкрутится: школа-то харламовская!..

А я, выходит, своей школы не создал…

— Катись, катись, юноша, — говорит мастер Шибанов, — как-нибудь без тебя управимся.

Харламов неожиданно подобрел ко мне. Под наплывом чувств говорит:

— Ты прости. Я был неправ. Потому что не верил. Видишь, как все завертелось! И за Леночку прости. Грешным делом, решил, что отбить у меня хочешь, а поговорил с ней — и оказалось, все чепуха. Мы ведь с ней условились: вернусь, и поженимся.

На нем прекрасно сшитый костюм. Сильные плечи выпукло вырисовываются под пиджаком. Харламов красив и элегантен.

«Когда вернусь…» Вот как… Казалось бы, какое мне дело до Леночки? Но слова Харламова резанули. Как все легко и просто… Девятнадцатилетняя девчонка изображала влюбленность, и я поверил. А оказывается, все дело в замужестве. Харламов предложил, и она без сожаления отреклась от меня…

Я снова свободен от всего. Даже от простого человеческого счастья. Как-нибудь обойдемся. Обойдемся. Ведь обходились до этого. Самый раз уехать отсюда и начать все сначала.

На душе тягостно, скверно. Казалось, ты нужен всем. А на поверку — никому.

Бреду по пустынному берегу заснеженной реки. Метет поземка. Сугробы намело, сугробы… Смотрю в алеющие от заката дали и не сразу понимаю, откуда взялась здесь девчонка в пальто с короткими рукавами. Она идет, наклонив голову, словно бы не замечая меня. Но идет навстречу мне. Это Леночка.

— Ты сердишься? — спрашивает она срывающимся голосом.

— За что, Леночка?

— Я вела себя глупо… Я ведь плохо о тебе подумала. А ты вовсе не такой… Значит, уезжаешь?

— Значит, уезжаю.

Вскидывает голову:

— Так ничего и не хочешь сказать на прощание? Я ведь тебя… — Голос ее дрожит. Она прячет лицо в рыжий мех воротника.

— Ну, ну зачем?.. Говорят, у тебя скоро свадьба. У меня ведь никаких претензий.

Я отворачиваюсь. Знаю: лицо у меня напряженное, улыбка вымученная.

— Ты бы не уезжал… Или хочешь, я поеду с тобой… Мне ведь и собираться не нужно…

— Это еще зачем? Ты другому отдана и будешь век ему верна.

Ее глаза светлеют, будто наливаются слезами.

— Все-таки жестокий ты. Я думала, что ты добрый. Если хочешь знать, мне тоже будет безразлично, если я не увижу тебя больше никогда! Прощай!..

Повернулась и, кутаясь в пальтишко, уходит к поселку. А я стою один у обрыва и от неожиданности не могу прийти в себя.

Почему-то вдруг исчезло ощущение бесприютности. Подбрасываю кончиком сапога обмерзлую ледяшку и улыбаюсь. Чувствую себя почти счастливым.

В подвальном коридоре тесно и глухо. Я зажат трубами, стенами, арматурой. Задыхаюсь от недостатка воздуха, не успеваю вытирать полотенцем пот. Полотенце грязноватое, в саже, но сейчас не до гигиены: последний рывок — и наша бригада выйдет на первое место! Так, во всяком случае, считает наш новый бригадир Тюрин. Тяжело вздыхая от навалившейся ответственности, он вчера уговаривал меня работать до дня отъезда.

— Подсоби. Ты же у нас мастер сварки.

— Надо же отдохнуть, собраться с силами, с мыслями…

— Но ведь бригада… Ребята просят. Не думай, что из-за премии. Мы в самом деле их перегнать можем. Ведь ты сознательный, член партии.

— Ладно, пейте мои жизненные соки! Где наряд?..

Конечно же меня сунули на самый ответственный пост. Привариваю к трубопроводам арматуру высокого давления. Сварка встык с подкладными кольцами, с накладными муфтами.

Да, можно было бы не влезать в это дело. Но, признаться, хочется напоследок щелкнуть Харламова по носу: пусть там, в научно-исследовательских институтах, помнит, что его бригаду обогнали… То, что ребята продолжают считать меня членом бригады, связывают со мной свои надежды, верят в меня (наш не подведет!), воодушевляет. Еще никогда я не работал с такой отдачей.

Но со мной всегда случается что-нибудь из ряда вон выходящее. Так и на этот раз.

Приходит Тюрин. Он встревожен.

— Тебя что-то Скурлатова вызывает. В лабораторию. Срочно!

— А что стряслось?

— Да вроде бы в твоем трубопроводе брак обнаружили.

— Брак?

— Ну да. Холодная трещина. Тот, высоколегированный трубопровод.

— Так у меня ж его четыре дня назад приняли — все было в порядке?

Тюрин топчется на месте, его длинный нос с утолщенными ноздрями выражает недоумение.

Иду в лабораторию. Только этого еще не хватало напоследок! Холодная трещина… Откуда она взялась?

Юлия Александровна сидит за столиком, сцепив пальцы рук. Здесь же Шибанов, Чулков.

— Ну, отличились, спасибо… — говорит она каким-то отсыревшим голосом. — Ответственный трубопровод!.. На какое место прикажете загонять бригаду? Впрочем, вы уезжаете двигать науку, и вам нет дела до бригады, которая из-за вашего разгильдяйства лишается премии.

Бьет безжалостно и, как подозреваю, с тайным злорадством.

Я стараюсь говорить спокойно, объясняю, что от холодных трещин не застрахован никто, что природа их до сих пор не выяснена. Всем известно, что образуются они после определенного инкубационного периода. Если бы термисты сразу же после сварки провели термообработку шва, то никаких трещин и не появилось бы. Но термисты, видимо, этого вовремя не сделали — и вот результат.

— Вы умеете выворачиваться, всегда находите объективные причины, — говорит она. — Но на этот раз снять с себя вину не удастся!

Вон оно что!.. Ей нужен виновный. И всю вину легче всего свалить на меня — ведь я уезжаю… А с термистами еще придется работать, с ними ссориться не стоит.

— Напиши объяснительную записку, — говорит Шибанов.

— А чего объяснять-то?

— Объясни свое разгильдяйство.

Он явно хочет поддержать Скурлатову.

— Попросите Гуляева, чтобы он написал вам такую записку.

Я раздосадован. Даже взбешен. Вместо делового выяснения… А впрочем, Скурлатова отлично понимает, что моей вины здесь нет. И Шибанов это понимает. Пойти к Лихачеву? Или к Угрюмову? Я лишил ребят премии, стянул бригаду со второго места. А Гуляев небось сидит со своим дружком-слесарем в «Изотопе» и заказывает «шестнадцать грамм». Надавать бы ему по шее…

В отсек возвращаться не хочется. Пропади оно все пропадом. Если по отношению ко мне допускают несправедливость, почему я должен лезть из кожи? Не могу же я бегать от одного начальника к другому или от сварщика к сварщику и объяснять: «Я не верблюд. Ей-богу!»

И я иду к обрыву — на мое излюбленное место. Здесь я всякий раз отдыхаю от мелочей жизни, здесь я мечтаю. Здесь вырастают зеленые острова в белом снежном океане. И неважно, что снег валит упорно и непрестанно.