Михаил Колесников - Право выбора

Покачивание машины убаюкивает. Скурлатова рядом дремлет. А мне вспоминаются другие ветры, другие края…

…Долина Орхона пронизана красным светом. Каменные курганы и далекие вершины Хангая охвачены багровым пламенем. Крылатые черепичные крыши монастыря Эрдени-дзу тлеют, меняя тона от фиолетово-красного до пурпурного и темно-зеленого, а сами храмы, приземистые при дневном свете, сейчас словно бы выросли, подняли свои рогатые ярусы над толстой пирамидальной крепостной стеной до самого неба, растворились в нем.

Руины Каракорума, стены, валы и холмы, заросшие дерисуном, фиолетовым хямыном, полынью и крапивой, гранитные черепахи и обелиски с полустертыми письменами, скульптуры погребенных тюркских воинов, каменные глыбы плиточных могил — все это сейчас потеряло свои привычные формы, отяжелело, приобрело значимость, выдвинулось на первый план. И хотя я знаю, что совсем неподалеку образцовое государственное хозяйство с поливным земледелием, с тракторами, электричеством и радиоприемниками, с вывеской у входа «Госхоз «Каракорум», все равно вижу только развалины прошлого, прислушиваюсь к «забытому гулу мертвых городов».

Некогда к Каракоруму сходились торговые пути между Дальним Востоком, Средней Азией и Восточной Европой. Этот город при Мункэ достиг своего блеска. В саду хана стояло огромное серебряное дерево, утвержденное на четырех серебряных львах: из пасти каждого бил кумысный фонтан; четыре серебряных змеи обвивали ствол дерева, они изрыгали в большие серебряные сосуды мед, пиво и вино. Вершина дерева была увенчана серебряной статуей крылатого ангела, который трубил в горн перед началом пиршества. По свидетельству Рубрука, побывавшего в Каракоруме при великом хане Мункэ, серебряное дерево сделал парижский золотых дел мастер Гильом Буше.

Куда все это девалось? Если бы археологу посчастливилось найти это серебряное дерево, он бы прославился…

Я захожу в монастырь Эрдени-дзу. Здесь пустынно. Здесь вечность. Светится позолота, мягко мерцают чаши и курильницы. На стенах коралловые маски мифических животных, духов и богов.

Из сизого сумрака на меня в упор смотрят огромные глаза бронзовой богини Тары, восседающей на цветке лотоса. Я подхожу к ней, отвечаю улыбкой на ее мягкую и таинственную улыбку. Прикасаюсь рукой к изящной холодной руке с тонкими, острыми пальцами, прикасаюсь к вечности… Правая рука, повернутая ладонью вверх, покоится на колене, левая, с согнутыми пальцами, поднята в уровень с обнаженной грудью. Прекрасное нагое тело, увешанное жемчугами. Я стою, заколдованный певучей плавностью этого тела, вечной улыбкой, проступающей сквозь мглистый полумрак.

Эта статуя не фантазия скульптора. Это образ его любимой. Ее отравили враги — верховные князья церкви. Такой она была в жизни, такой вошла в искусство: любовь, воплощенная в бронзе… Недаром бронза у монголов олицетворяет верность.

И всякий раз, когда по вечерам я прихожу сюда, к пьедесталу в виде цветка лотоса, мне кажется, что я где-то уже видел эту улыбку. Может быть, я видел ее в уголках губ моей Тани, или на лице молчаливой девятнадцатилетней монголки Алтангэрэл, или на лицах других девушек, кому пришла пора любить…

…Каждое утро в лагере нашей экспедиции появляется Алтангэрэл. Собственно говоря, в лагере ей делать нечего. Просто нас ни объехать, ни обойти: здесь проходит дорога на овцеферму. Девушка понукает своего низкорослого конька с лохматыми ногами, торопится к месту работы. Она ловко сидит в высоком деревянном седле, машет нам рукой, выкрикивая тоненьким голоском свое «сайн байнуу», и уносится в зеленые орхонские дали. Иногда задерживается на несколько минут, с интересом наблюдает, как я упражняюсь с гантелями. На ней аккуратное черное дели со стоячим воротником, с круглыми пуговичками у шеи, на ногах — миниатюрные сапожки.

— Она в табунщики все время просится, да не пускают, — рассказывает об Алтангэрэл шофер Няма.

— Это как — в табунщики?

— Пасти коней. Объезжать необъезженных.

— И она не боится? А если лошадь сбросит?

Няма смеется, закуривает трубочку, величиной с наперсток.

— Алтангэрэл ничего не боится. Она и жениха сама себе выберет, вот увидишь…

И вот мы стоим вдвоем в погасшей степи. Алтангэрэл берет меня за руку и говорит по-русски:

— Я люблю тебя.

Но мое сердце молчит. Я думаю о Тане.

— Я люблю другую, Алтангэрэл.

— Она красивая?

— Очень.

Монголка отворачивается и уходит, ведя на поводу коня. Больше в нашем лагере она не появляется.

Глядя в глаза бронзовой богине, я думаю о своей любимой, я думаю о Тане. Она там, в Гоби, рядом с ней Жбанков. Я совсем извелся. Выхожу из храма, взбираюсь на полуразрушенную монастырскую стену и долго сижу здесь, окутанный безмолвием.

Неожиданно где-то вдалеке рождается нежная музыка. Будто затрубил в свой горн тот серебряный ангел.

Чья-то рука ложится мне на плечо. Оборачиваюсь и вижу Таню. Смуглая, как цыганка, черные волосы, в ушах — большие круглые серьги. — Наконец-то приехала!..

Я знаю, что этого не может быть, это сон, и ничего больше.

Но я чувствую теплоту ее рук, будто она в самом деле здесь.

Таня прикладывает палец к губам:

— Смотри…

Я стою в изумлении: исчез монастырь Эрдени-дзу, исчезли развалины. Перед нами огромный незнакомый город. Я различаю высокую пятиярусную пагоду, словно стремящуюся улететь ввысь, большие дворцы, минареты, купола какой-то церкви. Поражает смешение стилей: портики с греческими колоннами, узкие, глубокие окна романского типа, круглые башни с куполами. Несмотря на вечернее время, торговля в полном разгаре, по улицам и площадям бродят купцы, мастера, ремесленники, воины в шлемах, украшенных высокими султанами. Монгольская речь мешается с французской, русской, английской, венгерской, армянской. У восточных ворот торгуют зерном, у западных — баранами. Мычание быков, ржание лошадей, рев верблюдов.

Таня берет меня за руку, мы входим в город.

— Куда ты меня ведешь?

Она стискивает мою руку, смеется:

— Иди. Я знаю. Я ведь теперь известный археолог. Оно там, за оградой ханского дворца… Надеюсь, у тебя хватит смелости? Будет сенсация… Понимаешь?.. Оно нужно мне для коллекции. Я коллекционирую славу…

Мне не нравится ее тон, но я покорно иду, так как привык идти за ней: ведь я люблю ее больше жизни.

У высокой узорной, словно кружево, ограды дворца мы останавливаемся. За оградой стоит серебряное дерево. Легкий ветер звенит в серебряной листве. Из пастей серебряных львов брызжут кумысные фонтаны. Так вот оно какое, это дерево! Неподалеку от него стоит золотой трон великого хана. Вокруг — воины в железных кольчугах и шлемах, в руках у них огромные луки или длинные пики. У дерева собираются придворные в шелковых одеждах, послы далеких государств в кафтанах темно-красного бархата.