Михаил Колесников - Право выбора

— Бокс?

— Бокс — игра, а я по-уличному.

— А я ведь, Демкин, боксер. Хочешь, покажу?

— Ну.

— Пошли.

Демкин в спортивном зале впервые.

— Раздевайся и надевай перчатки! — категоричным тоном говорю я.

Он неохотно раздевается.

— У меня ж ячмень…

— У меня сердце разбито, и то не ною. Становись так. Правую руку сюда. Левой делай так. Тебе, как младшему, разрешается бить первым. Нападай!

Через час выходим из клуба. Демкин на меня не смотрит. Ему крепко досталось.

— Ну как, Демкин?

— Потрясно-лоботрясно. Нельзя так, без тренировки, мордовать человека.

— Ничего, оклемаешься. У тебя ведь бюллетень.

— Какой уж тут бюллетень! Буду ходить на тренировки.

— А сплетнями заниматься?

— Да что я, чокнутый? Я в чужую личную жизнь не вмешиваюсь. А ты, бригадир, бог: шибко дерешься! Если хочешь знать, иногда ужас как хочется подраться. Просто подраться. Кулаки чешутся. Вот и задираю всех. А все воспитанные, не поддаются на провокацию или милиции боятся, чтоб хулиганство не пришили? А ты меня сразу разгадал.

Я не обольщаюсь. Знаю: много еще придется повозиться с Демкиным. А вот проницательность его меня неприятно поразила: значит, даже со стороны заметно, что я неравнодушен к Скурлатовой?

Юля появляется в коридоре коммуникаций по нескольку раз за мою смену. У нее, конечно, деловой вид и вопросы сугубо деловые. Но мне-то кажется, что под внешним кроется желание повидаться со мной. В клубе она сама подошла ко мне. Мы рядом сидели в кино, я украдкой держал ее руку, и она даже не делала попыток освободить ее — будто так и надо.

— У вас богатая библиотека? — спросил я ее сегодня.

— Не очень. Читать некогда. Есть «Черный обелиск». Принести?

— Читал. Я хотел бы сам что-нибудь выбрать. Сам…

Она тихо смеется, будто протягивает ласковую руку. А глаза сами по себе. Замкнутые.

— А ты хитрец. Жди приглашения.

И она уходит. А у меня обрывается сердце. Она сама сказала: «Жди приглашения»! Когда же? Когда? Опять будет пусто без нее до утра…

…Я снова в маске. Хлещут огненные брызги из-под электрода. А сердце поет: Юля, Юля… Впрочем, вслух я так ее еще не называл. «Жди приглашения». И раньше она как бы невзначай называла меня на «ты». Правда, и Харламову и Демкину она говорит «ты». Но сейчас со мной — совсем другое!..

А почему бы мне не жениться на ней?

Удивленно думаю о том, что вот незаметно для себя снова влюбился — и прошлого будто не бывало. Нет, оно, конечно, было. Все еще не верится, что Таня навсегда вычеркнута из моей жизни, еще сохранилась боль. Но это как остаточный магнетизм. Я люблю другую! До сих пор я привык любить одну — Таню. И казалось, чувство — навсегда, как бы она ни поступила со мной. И вот я люблю другую и радуюсь этому, и, собственно, нет больше никакой Тани: чужая женщина, жена другого человека, который, не прилагая никаких усилий, одним фактом своего существования отнял у меня любимую девушку, сделал вид, будто меня и нет вовсе…

Даже сейчас при воспоминании о той последней ночи среди ветра и пустыни кровь закипает у меня в жилах. Власть прошлого все-таки еще велика, если в мою любовь к другой врывается запоздалая жажда мести.

Я пытаюсь представить нашу совместную жизнь с Юлей, но ничего не вижу, кроме ее смеющегося лица — ямочек на щеках, черных глаз.

И все-таки все не так просто, как я пытаюсь себя уверить. Полунамеками Юлия поощряет мою влюбленность. Но нет чего-то такого, что было у нас с Таней, — нет потрясения чувств. А ее внимание я воспринимаю как некую милость. Вроде бы она снисходит.

Почему я решил, что она согласится выйти за меня замуж? Может, и нет ничего? И не будет ничего?

Но внутренний голос подсказывает: будет, будет! Она одинока. Уже давно одинока. Она любит или полюбит, тебя хотя бы за твою молодость. Она лишена глупых предрассудков, которыми мы себя опутываем, потому-то и кажется непедагогичной. При всей ее женственности у нее жесткая воля, так как, кроме работы, у нее никогда ничего не было.

Пойми, она по-детски безыскусна, а ты хочешь приписать ей коварство. Тебе кажется, что она развлекается, а ей не только развлекаться, ей даже по-настоящему жить некогда. И в клуб она стала ходить только ради тебя…

А как же быть с лабораторией плазмы?.. Если Юля вдруг потребует: останься! Останься, брось все!.. Зачем тебе какая-то лаборатория?.. Ведь она, наверное, гордится, что работает на такой ответственной стройке…

Ловлю себя на том, что трезво прикидываю, как мне поступить в таком случае. Может, это естественно: взвешивать так рассудочно. Ведь мне уже двадцать восемь, и прошло то время, когда жил очертя голову. Лаборатория — это приобщение к тайнам науки, это мечта. Но приобщение ради приобщения, если рядом нет любящего друга, зачем оно? Согласится ли Юлия уехать отсюда? Сможет ли она быть всегда рядом? Или как у других: муж на Камчатке, жена в Киеве, дети у бабушки в Саратове…

А может, это у меня вовсе не любовь, а просто стремление обзавестись семьей, определиться, осесть, так сказать, у домашней газовой плиты?..

Разбитый всем перечувствованным, я словно бы защищаюсь сам от себя, от того, что неотвратимо надвигается на меня, что должно в корне изменить мое существование.

Я счастлив и подавлен, полон неясной тревоги.

В коммуникационный коридор приходит Лена Марчукова со своим дефектоскопом.

После разговора в лаборатории я испытываю при встречах с ней неловкость. А девочка ищет повода поговорить со мной.

— Ты можешь воздействовать на Демкина?

— А что он натворил?

— Он подлец. Бросил Аню Серегину. Да ты ее знаешь: продавщица из нашего «гастронома».

— Демкин не идеал, но в данном случае он поступил правильно.

— Правильно?

— Вот именно. У нее каждый день пьянки, пляски. На какие средства? Небось ворует в магазине. Нечего Демкину у нее делать.

— Но ты все равно не должен с ним дружить.

— А тебе не кажется, Леночка, что у тебя пока нет прав вмешиваться в мои отношения с людьми? Помню, на острове Ронго-Тонго я дружил с одним начинающим людоедом…

Леночка собирается обидеться на мою отповедь, но глаза ее округляются от любопытства.

— С людоедом?! Правда? Как интересно! Даже не верится: атомный век — и людоеды.

Наконец она спохватывается:

— Ты не принимаешь меня всерьез.

— Почему же? Но тебе еще нужно понять, что такое жизнь. Она требует терпения и терпимости.

Лена вскидывает голову и уходит. А я остаюсь наедине с толстым трубопроводом, перед которым положено всячески заискивать, так как он ответственный.

В свободное время я брожу по залам и коридорам будущей атомной станции. Не знаю, как передать общее впечатление или, скорее, ощущение от всего: пять этажей забиты металлом. Насосы, насосы, трубы, генераторы, холодильники, электронное оборудование. В главный зал входит ширококолейный железнодорожный путь. Здесь что-то от океана, от порта, от корабля. Даже окраска труб корабельная — сурик, белила.