Петр Проскурин - Исход

Оттерест приказал готовить прибор для капельного физиологического раствора, снова откинулся на спинку и опустил веки.

Вначале появилось всего лишь слабое брезжение, крохотная точка света, она все увеличивалась. Потом пришло ощущение взгляда, кажется, он помнит его, он где-то его встречал, но ему было безразлично, потому что он умер. Потом пришло ощущение боли, и он вспомнил лицо Франца Кригера, и снова потерял сознание. Потом перед ним, словно в воде, закачалось другое лицо — качалось, качалось, плыло, он с трудом остановил зыбь и узнал Шуру; и тогда он понял, что это ее взгляд провожал и встречал его, и ему стало жарко. Он беспокойно задвигался на кровати, уже понимая самое страшное — он жив, он остался жить.

«Уйди», — сказал он, глядя в лицо Шуры, она была сейчас ненавистна ему. «Уйди», — сказал он, боясь, что она видит его такого, и опять обессилел. Это только отсрочка, он обязательно умрет, нельзя кощунствовать над крохотной отсрочкой, данной ему. «Шура, Шура, — сказал он, — не уходи». Лицо ее вздрогнуло и остановилось, он увидел ее волосы, каждый волос отдельно, услышал запах кожи. «Шура, Шура, — сказал он. — Не уходи, Шура, слышишь? Не уходи, не уходи, ради бога, не уходи, если я тебе дал хоть каплю хорошего, не уходи. Ты куда? Куда, а, куда?»

Из зеленого полумрака медленно, с усилием переставляя ноги, пришла лошадь, с гноящимися старыми глазами. Она опустила морду и шумно, тепло дохнула из глубоких, мягких ноздрей прямо в лицо Скворцова. В челке у нее запутались сухие репьи, одно срубленное ухо короче другого.

Лошадь тоже исчезла, он не пытался ее удерживать. Тонкие бескровные губы, белый халат, глубокая складка на переносице, широкие зрачки совсем рядом с ним — что-то еще, он устал, он не мог больше смотреть, опять все плывет. Врач знаком приказал потушить верхний свет. «Яркий свет раздражает сетчатку. У больного кровоизлияние в правом глазу».

И снова закачались над головой шелестящие, яркие, зеленые-зеленые листья молодого клена; и ему стало радостно, над ним все шевелились тихонько зеленые-зеленые листья клена, и солнце жгло горячо, щедро, по-летнему.

Очнулся он в той же большой просторной комнате с металлическим белым столиком и мягкой кроватью, на противоположной от окна стене дрожала четко сплетенная решетка. Лежал он на полу, и в комнате никого не было; он понял: что это был бред, и облегченно вздохнул.

По дороге, указанной Скворцовым в Ржанские леса, в самую их сердцевину прошла разведка, высланная Зольдингом. Она прошла незаметно около ста километров и тем же путем вернулась назад. Зольдинг остался доволен результатом разведки, выявились основные резервы Трофимова, стало известно точное их расположение. Пленный, оказывается, не врал. Можно пройти незаметно и покончить одним ударом с Ржанской группировкой партизан. Генерал-майор Зольдинг приказал привести к себе пленного, Скворцов еще был очень слаб и вошел, придерживаясь за косяк. Глаза у него запали, щеки ввалились: последние два дня он почти ничего не ел — нарушилась проходимость пищевода, он был переведен на жидкий стол. Зольдинг не отвел глаз, встретив откровенно ненавидящий взгляд Скворцова, взгляд попавшего в западню зверя. Зольдинг пригласил Скворцова сесть.

— Ваши слова подтвердились, — сказал он. — С этой стороны действительно можно подобраться к Трофимову.

Скворцов молчал, глядя на свои пальцы, они еще плохо подчинялись.

— Я просил бы вас, Скворцов, уточнить маршрут. — Зольдинг развернул карту и придвинул к Скворцову. Он достал бутылку коньяку и две рюмки — на высоких ножках, металлические. Скворцов опустил глаза в карту.

— Как я могу сказать точно? — пожал он плечами. — Я могу лишь примерно, отсюда и досюда. Точно указать нельзя, потом на меня же свалите.

Зольдинг повернул карту к себе, внимательно стал смотреть на резкие отметины, сделанные пленным.

— А если по этому пути пойдете вы, как пойдете? По карте покажите, вот видите: так или так? — Зольдинг выпрямился, налил коньяку и придвинул одну рюмку Скворцову.

— Не знаю. На месте было бы виднее.

Скворцов выпил коньяк, не ожидая приглашения, налил рюмки снова; Зольдинг поморщился, он и сам знал, что на месте будет виднее.

— А если поведете вы?

Скворцов пожал плечами, быстро выпил, сразу налил еще и опять выпил.

— Вы быстро привыкаете, — заметил вскользь Зольдинг.

Скворцов ничего не ответил, зажал кисти рук коленями и опустил голову. «Еще бы пару рюмок, — сказал он себе. — Нужно глядеть ему в глаза…» Ах, если бы не это дело, он опрокинул бы на него стол и этот чернильный прибор пригодился бы ему. Один раз за все, за Ивана, за Шуру. За унижение, за боль. Еще бы пару рюмок. Ничтожество, и пить не умеют. Разве это рюмки? Наперстки. А нужен бы сейчас хороший стакан, грамм двести, а потом — черт с ним, что будет, то будет. Неужели цена всему, через что прошел, — один немец, пусть даже в генеральском мундире? Только один? И этим закроется твой счет? Нужно выпить еще коньяку, и пусть Зольдинг следит за ним.

В середине июня много солнца. Порой, неизвестно откуда, рождались грозы, легкие, стремительные — очистят воздух и исчезнут, и опять синева, опять — солнце. Травы поднимались дружно, и в другое время уже звенели бы в лугах косы и вырастали стога, а теперь все стоит нетронутым. Ни прокоса в лугах, ни человека в поле. Леса ярко-зеленые, клейкие; трава от дождей и от тепла была выше плеч, — в траве можно было утонуть, и партизаны, хоть и отвыкшие за три года от хозяйства, не могли привыкнуть к мысли, что и эта трава пропадет за зря, никто ее не высушит, никто не соберет в стога. От ягоды, которую ели зеленком, и от недосоленного гриба (соль доставлялась самолетами редко и помалу и была дороже патронов и гранат) болели животы. Все исхудали, каждый знал: Ржанские леса в кольце — уже седьмая попытка прорвать блокаду кончилась неудачей. Лесные госпитали разбухали, раненых не успевали вывозить; в ночь приходило всего по два-три самолета. Ближний аэродром немцы нащупали и двумя налетами совершенно вывели его из строя, остался один, в самой глуши, и Трофимов приказал свезти туда всех раненых, подлежащих эвакуации за линию фронта; хорошо, что было лето; приходилось ждать самолета в палатках по три-четыре дня и больше. Разнесся слух, что есть приказ прорываться, оставив раненых; узнав об этом, Трофимов велел за распространение провокационных слухов предавать виновных трибуналу. После совета с Глушовым он отправил в Москву очередную шифровку, в которой просил ускорить присылку самолетов — до тех пор, пока раненые полностью не будут эвакуированы, о прорыве нечего думать. Три дня подряд в ночь приходило по семь-восемь самолетов, и количество раненых уменьшилось чуть не наполовину. Нужно было еще три-четыре удачных ночи, об этом знали в штабе, и лучше всех знал сам Трофимов. Что прикажешь делать с сотней раненых? А события, и притом самые трагические, могли начаться с минуты на минуту… Может быть, такая же степень осведомленности была еще у начальников разведки лейтенанта Кузина да у Батурина, а может, Батурин знал и больше. Только вчера он пришел к Трофимову: