Петр Проскурин - Исход

«Не Колечка, говорю, я тебе, а Николай Петрович, иди сейчас же мне пол-литра готовь на дорогу, а то и тебя, и твою мамашу зарублю, мне все одно кого рубить, тебя или Гитлера, вишь, как у тебя натура от фашиста поперла… как на дрожжах…»

Взвизгнула она, да в сени, я за нею, а там на столе уже четверть, — она, Маруська, самогонку добрую гнала, два стакана — и с ног. «Вот так-то, говорю, а то ишь: курицу на „вы“ ей величать, что выдумала. Чтобы потомственный пролетарий батраком стал?»

Сижу, пью, она ко мне, как гадюка, ластится, жало спрятала, а кожа гладкая. Ну, ластится, и растаял я, дурак, пью да пью, держу ее за плечи… Эх, черт! Ну, говорю, ладно, так и быть, раз просишь, поживу у тебя еще недельку, только чтоб четверть у меня со стола не убиралась. И вот какая зловредная баба оказалась. Перепил я, значит, с кем не бывает? Ну и забыл все, лезу к ней, а она что? Дразнит. Да тебе теперь, говорит, надо ложку подвязывать, эх ты, пролетарий! Сопля ты, а не пролетарий! Ну, я на такие слова осерчал и целю ей в лоб, да ведь спьяну-то не попал, в спину дотянулся, пальцы расшиб. Кость, я вам скажу, у нее. А она меня хвать в охапку и понесла, а я побрыкался, побрыкался, да и заснул. Она меня, стерва, и подсунула под корыто, такое корыто у нее было железное, метра два, как раз я уместился. А сверху кирпичами придавила, чтобы меня, значит, опозорить, а я, пьяный-то, сплю! Меня хоть в нужник с этим корытом… Да ведь что выдумала, злобы у ней больше, чем у Гитлера. Вот она рано утром берет кочергу, да по корыту как врежет! «Вставай, говорит, Николай Петрович, потомственный пролетарий, на физзарядку пора!»

Трофимов, беззвучно хохоча, отбросил цигарку и встал, увидев, что от штаба к нему спешит дежурный. Дьяков сразу замолчал, и хохот оборвался, и все глядели в спину Трофимова.

— К черту! — сказал один, бросая затрепанные карты. — К черту! Сейчас бы четверть на нашу компанию и кусок сала. А потом бы я вышел из лесу и взорвал любой пост.

— А по мне, сейчас ничего бы не надо, — вздохнул другой, рябой с длинным лицом. — Просто посидеть вот так хоть один денек на солнце, и не оглядываться на любой шорох. Солнце, зелень. Нет, ты только погляди, какая теплынь. Уже белый гриб пошел…

— Вчера один из пятой роты объелся грибов, — сказал третий. — До сих пор несет его, говорят, отравился.

— Эх, черт, сейчас бы моя Маруська на сенокос небось меня погнала.

— А я сам бы сейчас пошел с великим нашим удовольствием, — сказал Велесов. — Плечами-то поведешь — э-эх! Ж-жж-их! Ж-жжик! — Он помолчал.

— Хороши ноне травы, куда как хороши, — опять вставил рябой с длинным лицом. — И надо же им было — уродиться зря.

Батурин встретил Трофимова недалеко от штабной землянки; он уже шел его разыскивать; чувствуя плохое, Трофимов остановился, ожидая, пока Батурин подойдет; от солнца, бившего в лицо, он переступил на другое место.

— Ну вот, командир, дождались приказа.

— Расшифровали?

— На, читай, — сказал Батурин странно веселым голосом. Трофимов взял протянутую бумажку и стал читать, а Батурин следил за тем, как медленно шевелились его светлые брови, как появлялись и исчезали складки на лбу.

— Это невозможно, — сказал Трофимов, опуская руку с шифровкой. — Какая-то путаница, а?

— Нет, все точно, нам сразу же передали подтверждение. Разреши-ка.

Трофимов глядел, как клочок бумаги в руке Батурина горел невидимым огоньком и черно закручивался по краям, а Батурин все поворачивал и поворачивал его из стороны в сторону, затем разжал пальцы и втер в землю остатки сгоревшей бумаги.

— Не понимаю такого приказа. Ну, что же, соберу командиров, обсудим, как лучше, как если бы никакого приказа не было.

— Вы должны будете оповестить о приказе только Глушова, — сказал Батурин, глядя на Трофимова и сочувствуя ему. Привыкнув к осторожности и сдержанности Трофимова, к тщательному продумыванию им каждого решения, он теперь даже удивился неожиданной горячности, он молчал и ждал. И Трофимов знал, что он ждет пояснений.

— Понимаешь, Батурин, мы не выполним задания, находясь в этой западне. День ото дня люди слабеют. Большая земля нас не накормит, каждому понятно, самолетами не натаскаешь. Ну, хорошо мосты на Ржане мы взорвем, а важнее вторая часть приказа: перерезать в необходимый момент рокаду [5] Рокада (франц.) — дорога, идущая параллельно линии фронта, служит для подвоза боеприпасов и перегруппировок войск. . Как мы это сможем, а? Это ведь дело для всех наших сил, значит, сначала надо блокаду прорвать, затем рокадную перехватить и держать? Не знаю, как ты. У людей больше месяца пищи во рту настоящей не было, это как? Вот что, Батурин, я сейчас набросаю коротко свои соображения, а ты закодируй, и пусть их быстренько отстукают. Что же в самом деле, молчать дурак дураком!

Батурин хотел было возразить, потом махнул рукой: «Давай». Собственно, для него только теперь начинал проясняться смысл полученного приказа: конечно, отсиживаться в лесах безопаснее, а возможно, в Москве так и полагают, зря не тратить силы и приберечь их к решающему моменту, но там, в Москве, не могут знать истинного положения Трофимова, истинного соотношения сил. Значит, это вопрос месяца, чуть меньше или чуть больше. Вряд ли немцы снимут блокаду здесь, если начнутся большие дела на фронте, действительно, как тогда выполнить задание — перехватить рокаду и держаться до последнего?

— Нужно хотя бы взглянуть, как она там идет, эта рокада, — задумчиво произнес Трофимов. — Бросок в сто верст мы всегда можем сделать. А из этой западни мы ничего не сделаем. Это ясно. Почиван, — недовольно повысил голос Трофимов, — ну чего ты вертишься около? Подходи, что у тебя?

Почиван взял под козырек; перебивая его, Трофимов недовольно добавил:

— Бриться надо, Почиван, бриться. Каждый день бриться, понимаешь? Не опускаться, если желудок пуст, понимаете?

— Слушаюсь! — Почиван растерянно вытянулся; Батурин еле сдержал улыбку — попало человеку ни за что ни про что. Почиван сердился, только огрызнуться не решался.

— Товарищ полковник! — сказал Почиван. — Я уже докладывал вам: муки осталось на четыре выпечки. Все.

— Каких четыре выпечки? — Думая о проклятой рокаде, Трофимов не сразу понял, о чем говорил Почиван. Пытаясь переключиться на другое, он непонимающе уставился на Почивана.

— Говоришь, на четыре выпечки? Ладно, не будем больше печь хлеб, — сказал он. — Муку только на болтушку. Вот так, Почиван, в счастливую минуту я тебя увидел. Что там еще? — спросил Трофимов, давая понять, что вопрос о хлебе решен и обсуждению не подлежит, а сам подсчитывал в уме, сколько можно еще будет протянуть на болтушке, и выходило, что много дольше, чем на хлебе, дней на десять — двенадцать дольше, да еще будет ощущение сытости, не такое, как от ста пятидесяти граммов водянистого хлеба. Трофимов жалел, что не успел распорядиться насчет болтушки раньше.