Константин Локотков - Верность

Далее Ванин говорил о начавшейся экзаменационной сессии. Вузовские организации встретили ее не совсем подготовленными: были тревожные сигналы с некоторых курсов, где появились первые «хвостисты». В числе их Ванин назвал Прохорова. Секретарь парткома пожелал узнать у секретарей комсомольских организаций, как налажена помощь отстающим.

Привалов, а затем Федор рассказали об этом. Ванин спросил:

— Каков же результат? Вот, скажем, Прохоров, — что ему дала подобная помощь?

— Прохорову она ничего не дала, — ответил Федор, — он отказался от помощи.

— А вы предлагали ее?

— А как же? Конечно, предлагали.

После первой неудовлетворительной оценки — а Сережка получил ее в самом начале сессии — Федор целый час бился с ним, пытаясь вразумить, что если он и дальше будет наплевательски относиться к своим обязанностям, дело может кончиться плохо. Сергей отшучивался.

— Страшнее смерти ничего нет, — заявил он, — а что касается «неуда» — с ним в два счета рассчитаюсь. Подумаешь, «неуд»!

Федор разругался с ним, пригрозив, что поставит вопрос о нем на собрании группы. Увы, результата он не добился — Сережка улизнул с собрания. А через дань он получил второй «неуд».

— Мы решили вопрос о поведении Прохорова вынести на общеинститутское собрание, — сказал Федор. — Надеемся, ему во второй раз не удастся улизнуть. Пусть отчитается перед всем институтом.

— Верно решили, — одобрил Ванин. — Только это надо сделать быстрее.

В договоре с московским институтом особое внимание, было уделено изучению основ марксизма-ленинизма. Ванин заявил, что некоторые студенты недостаточно глубоко изучают науку о нашей партии.

— А вы, комсомольские вожаки, — сказал он, обращаясь к Привалову и Федору, — должны показывать пример своим товарищам: глубоко, повседневно овладевать марксизмом-ленинизмом. Но можете ли вы, товарищи, сказать, что уже сейчас выполняете все, что в этом деле требует от нас партия?

Последнее время Федор часто вспоминал отцовские слова: «Принял ли ты наше дело так, чтобы умереть за него, если надо, с радостью?» Неожиданный, молчаливый укор он слышал в этом вопросе, с острым чувством тревоги приглядывался к себе: действительно, не разменялся ли он на мелочи, как того боялся отец? Секретарь парткома критикует его за недостаточное изучение марксизма-ленинизма. В комнате — около двадцати человек, некоторые посматривают с удивлением: как, неужели Купреев плохо знает этот предмет? Ведь он получил «отлично»!

Не удивляйтесь, дружки, Ванин прав, ибо нет ничего хуже довольного спокойствия обывателя. Вот Аркадий понимает это. На вопрос Ванина: «Делаете ли все, что требует партия?» — он ответил за Федора:

— То, что требовалось, мы сдали, получили «отлично» и успокоились. — Он сказал это с расстановкой, очень серьезно, словно самому себе.

Надо что-то говорить в заключение. Федор встал, с силой уперся кулаками в стол.

— Александр Яковлевич, тут много было сказано в мой адрес и приятного и неприятного… Я все принимаю — и оценку моей работы и критику…

Странно моргая, Федор смотрел в серьезное, доверчивое лицо Ванина. Ему вдруг показались неубедительными свои слова: «Я все принимаю». Что значит «все принимаю»? Надо заверить секретаря парткома в том, что он, Купреев, ничуть не обижен критикой, — наоборот, благодарен товарищам за нее. Но он не успел этого сказать, да, наверное, это было и без слов ясно. Ванин кивнул в сторону Стрелецкого.

— Так что же мы ответим москвичам?

Чуть приподнявшись над столом, в торжествующей позе, с открытой улыбкой, Анатолий щурил черные глаза. Федор подавил вздох и неожиданно сказал со смущенно-счастливой интонацией, пристукивая кулаком по столу:

— Даю честное слово, все сделаем, — не видать москвичам первенства! Привалов, ты как?

— Не может быть сомнений!

— Посмотрим! — весело воскликнул Анатолий.

В институте окончились вечерние консультации.

Анатолий и Федор спустились вниз, в Большую техническую аудиторию, где по инициативе Сережки Прохорова (ему лишь бы играть) затеяли танцы.

— Стоп! — Анатолий приложил палец к губам. — Я вижу Марину. Бог мой, какая стала… представительная! — Он замер на минуту, вытянув шею, потом подмигнул: — На один танец можно? — и быстро стал пробираться сквозь толпу.

Девушки оглядывались на незнакомого молодого человека с черными как уголь глазами и выправкой военного.

Марина танцевала с Ремизовым. К ним подошла Женя Струнникова и, погрозив подруге пальцем, увлекла Аркадия.

Марина остановилась у стены, лицо ее было оживленно, она часто поправляла прическу.

Анатолий подкрался к ней сзади. Постоял с минуту, улыбаясь, затем что-то сказал. Марина рассеянно обернулась и, видимо, не узнав и решив, что обращение относится не к ней, отвернулась. Анатолий захохотал, взял Марину за руку; та испуганно смерила его взглядом и вдруг покраснела, удивленная и обрадованная. Анатолий покачивал головой, склонившись близко к ней, и смеялся.

— Вальс! — звонко прокричал с балкона Сережка Прохоров и свирепо махнул палочкой.

С минуту понаблюдав, как танцуют Анатолий и Марина, — кавалер, занятый рассказом, обивался, а Марина, смеясь, видимо, журила его, — Федор, лавируя между парами, ушел к себе в комитет комсомола.

Ну денек! С самого утра Федор не присел ни на минуту. Но где же усталость? Если бы не эти танцы, Федор сел бы тут, в тихом уголке, и часиков до двух покопался в книгах. Нельзя, Марина танцует. Надо сойти вниз. Неудобно оставлять ее там одну. Она весела, это очень хорошо. В конце концов, если танцы доставляют ей удовольствие, Федор готов отказаться от мнения, что танцы пустая вещь. Ведь вот и Аркадий и Анатолий танцуют. Не надо только этих диких западноевропейских кривляний. Русские танцы — вот это да! Широко, красиво, целомудренно! Сережка Прохоров молодец, у него, наверное, хорошее музыкальное чувство: ненавидит блюзы и фоксы. Сейчас играет свой любимый вальс «На сопках Маньчжурии».

Федор задержался у окна. Сквозь легкую туманную изморозь стекла неясно проглядывали парк, студенческие корпуса. Города не было видно — все впереди за парком выступало смутно, неразличимо. Небо казалось низким, темным, и в нем не было ни звезд, ни облаков.

Федор подышал на стекло, ладонью вытер овальное пятно и глянул…

Прямо перед глазами заискрились снежинки. Косо, точно брошенная из города, летела круглая луна. Вдруг она остановилась, и стал заметным легкий след позади нее — хлопья облаков догоняли темную громадную тучу, скатившуюся на город. Там бился в ней луч прожектора — то покачивался, озаряя рваную, острую кромку, то замирал, подпирая тучу, наполняя ее светом.

Но вот он наконец вырвался — стремительно полетел вверх, в ясное бесконечное небо, навстречу близким и самым далеким звездам… И все на земле проступило отчетливо, сильно: дома, деревья, заводские трубы в черте города, белый снег, синие вспышки трамваев, лохматые провисшие провода.