Константин Локотков - Верность

«Ах, как это правильно! — билась счастливая мысль. — Как это правильно, что он свалил Винникова! Трус, сволочь, так его и надо! Аркадий теперь будет командовать батальоном. Как хорошо, что Аркадий здесь!»

Вдохновение боя захватило Сергея. Его не пугали теперь пули и рвущиеся вокруг снаряды и мины. Горячий воздух и земля опалили лицо, но не могли стереть с него особого, сосредоточенного выражения страсти.

Он бил и бил из автомата, перенеся огонь на подползающих к батарее врагов. Батарея продолжала стрелять, часть артиллерийской прислуги отбивалась от врага, засняв круговую оборону. Гитлеровцы — их было человек сорок — рвались к пушкам двумя группами: первая была уже метрах в двадцати, вторая, отсеченная огнем Прохорова, залегла в ржавых волнах старых железных стружек.

Нет, Сергей не увлекся. Но разве можно было видеть и слышать, что делалось сзади в этом грохоте и дыму?

А сзади, вокруг рваного венчика воронки, подползали враги. Некоторое время Сергей продолжал стрелять. Вдруг что-то тупое стукнуло его в затылок. В глазах вспыхнули оранжевые круги. Прижимая автомат к груди, он ткнулся лицом в землю и потерял сознание.

…Пришел в себя от тряски и от боли в затылке и в заломленных назад руках. Небо качалось, и первую минуту Сергей не мог понять, что такое с ним… Никак нельзя было нагнуться и посмотреть на землю. Он обнаружил, что нет очков. Необыкновенно тихо было вокруг. Сергей обрадовался — значит, атака отбита. Но вот совсем близко проплыло чужое лицо, и Сергей, близоруко всмотревшись, с ужасом понял, что это фашист.

Он в плену, его тащили на спине! Это было так чудовищно, так непонятно, а главное — так унизительно, что Сергей весь похолодел. Не веря своим глазам, он несколько секунд лежал смирно, прислушиваясь к сопению фашиста, а потом забился и закричал…

А вслед ему — и это Сергей слышал всем напряженным существом своим — несся далекий, жалостливый и, казалось, предупреждающий о чем-то крик ребят:

— Сережка, Сережка!..

Билось на ветру прикрепленное к громоотводу трубы красное полотнище, горелые, развороченные танки уродливо чернели на заводском дворе. Курясь дымками, медленно остывала земля. В запахи жженого металла и пороховой копоти властно проникало свежее дуновение приближающейся ночи.

Хоронили солдат. Боевой орден Красного Знамени, отстегнутый от гимнастерки Хмурого, и медаль «За трудовую доблесть», принадлежащая комиссару, легли рядом с фотокарточкой, извлеченной из кармана Бориса Костенко: с нее смотрела девушка милыми, добрыми глазами.

Когда небо налилось густой вечерней синевой и стала неразличима гладь затона, послышалась автоматная стрельба и крики. Это «завоеватели», подбадривая себя, орали и простреливали пустынный противоположный берег — на плотах переплывали затон, намереваясь в обход сломить защитников завода.

Поздно! В небе вдруг поднялись одна за другой три зеленые ракеты, и, приветствуя сигнал отбоя, батальон дал вверх торжественный и победный салют.

Поддерживая друг друга — не было среди них не тронутых пулей или осколком, — бойцы извилистой траншеей прошли к лесу, и тьма поглотила их…

Те минуты, когда Сергея тащили на спине, а затем, как мешок, сбросили на землю и, развязав руки, повели в штаб полка, — минуты, в которые с жестокой и неумолимой очевидностью представилась вся безнадежность его положения, — эти минуты показались бесконечно томительными.

Ожидая допроса, он сидел на земле перед конторой совхоза, где помещался штаб полка, а рядом торчал фашистский солдат и не сводил с него дула автомата. Сергея бесила эта излишняя предосторожность, и в то же время казалась юмористической трусливая готовность гитлеровца, считавшего, видимо, что охраняет важную птицу.

Плыли легкие облака, уходя к западу, и там густели, меняя нежную чистую окраску на серую, мутную, точно грязнились. По неубранным истоптанным полям скользили тени, и мнилось, что подступала гроза, — настороженный и тонкий звон пилил неподвижный воздух, и слух улавливал очень далекое, словно из-под земли, погрохатывание. Проведя ладонью по лицу, сняв паутину, Сергей медленно повернул голову к востоку. Там, едва видимые, возникали взрывные приземистые столбики, а над ними тянулась светлая полоса легких облаков. Сергей удивился, как могли рождаться там такие нежные, такие чистые облака. Успокаиваясь, подумал, что дивизия продолжает драться за переправу и, конечно, пробьется на ту сторону.

Он закрыл глаза и, прислонившись спиной к завалинке, некоторое время пробыл в неподвижности, без мыслей и желаний. Ему показалось, что он просидел так целый час. Раскрыв глаза, он увидел то же самое, что видел и прежде: оголенные поля, скользящие тени, обугленный ветряк на холме. Но по-другому все освещалось вокруг; опять где-то незримо возникла и крепла торжественная мелодия любимой песни, и одно видение — солнечное и простое, настоящее, как настоящими были видимые холмы, — встало перед глазами, и все окружающее как бы просвечивалось сквозь этот образ. Это было видение Родины, которую Сергей представил наконец всю сразу — с одесским шумным прибоем и необъятной тишиной сибирской тайги, с мягким и теплым воздухом Тбилиси и с северным соленым и беспокойным ветром Архангельска. И он с радостным чувством подумал, какая она неохватная и сильная, ласковая, его Родина! И как хорошо было чувствовать себя за ее широкими плечами. Кто же может победить ее — такую?

Будто удивившись чему-то, он снова повернул голову к востоку, и его сурового и торжественного лица почти ощутимо коснулось теплое и доброе дыхание Родины. Она жила, ждала, напоминала и приказывала, и Сергей, неожиданно смутившись (он боялся, что вдруг начнут пытать и он, не выдержав боли или в беспамятстве, сболтнет лишнее; это было бы ужасно, страшнее смерти), сказал себе твердо: «Нет!»

Полный нового, сильного ощущения Родины, он так и вошел в комнату, где должен был совершиться допрос. С настороженностью, как если бы вселился в него другой, строгий человек, судивший его поступки, он следил за собой, внутренне весь напрягаясь, готовясь к испытаниям…

Допрашивал толстый, раздражительный фашист, который то вскрикивал визгливым голосом, то, осторожно сдерживаемый переводчиком, делался надменным и важным. Переводчик, сухой, длинный, с помятым, как носовой платок, лицом, иезуитски вкрадчиво допытывался, какие части занимают завод. И Сергей по каким-то неуловимым признакам — не по языку, что походил скорее на иностранный, чем на русский, а по тем отстоявшимся в памяти признакам, выбранным из книг, кинокартин, воспоминаний старших, и по чутью, обострившемуся до прозорливости, узнал в нем русского белогвардейца.