Константин Локотков - Верность

Когда он уже выскочил из вагона, Марина заметила сверток, забытый им на скамье. Подхватив сверток, она отчаянно застучала в окно. Иван Федорович вернулся.

— Это вам, вам! — закричал он испуганно и, махнув рукой, умчался.

Марина видела, как он догнал последнюю платформу, кинул на нее корзинку и уцепился за поручни. Стоявший на площадке человек в фуфайке помог ему влезть. Марина ждала, что Иван Федорович обернется. Эшелон заворачивал на станцию. Наконец исчезла последняя платформа, унося на площадке двух оживленно разговаривающих людей. Не оглянулся! Но Марина почему-то не огорчилась. Посидела с задумчивой улыбкой, держа в руках сверток, развернула. Ах, смешной! Хлеб, сало, пятьдесят рублей денег — ну зачем это? Ведь последнее, наверное, отдал! И вдруг со стесненным сердцем подумала: нет, он не похож на отца, тот не отдал бы последнее случайному спутнику. Марина представляет его лицо: «Здрасьте — отдай, а сам на бобах?»

Он добрый только для семьи, для себя.

Подумав так, Марина сразу же решительно запротестовала: нет, нет, это несправедливо по отношению к отцу. Потом неуверенно возразила: нет, это правда, он такой. И вдруг в совершенной растерянности ощутила, что не знает, как и что думать об отце. Для нее существовало точное понятие «отец», существовали ее дочерние обязанности и тот факт, что она едет к нему в Томск. Но вот он сам, его характер, поступки, отношение к окружающим и даже внешние черты не могли восстановиться в памяти в том, прежнем облике.

Странно! Как же это случилось? Ведь Марина любила отца, а теперь равнодушная память не могла отыскать в прошлом ни одной его теплой черточки.

Марина заволновалась: гадкая, неблагодарная дочь! Вдруг вспомнила, что где-то на дне чемодана лежит письмо. Единственное — отец не писал больше. Приглашение он прислал телеграммой. Чувствуя потребность сейчас же перечитать письмо, Марина разыскала его и, подсев к окошку, быстро пробежала глазами. Нет, так нельзя, надо внимательно: какой-то несерьезный тон, шутит, что ли?

Марина уселась поудобней и принялась читать неторопливо, вдумчиво. Прочла раз, второй, третий — все удивленней и недоверчивей становилось ее лицо — и вдруг почувствовала, как горький, неприятный клубок подступил к горлу.

«Что такое? — спрашивала она себя, почти со страхом держа письмо. — И это писал отец? Боже мой… Ведь это самая настоящая пошлость!».

«…никто не верит, что выскочила за какого-то студента».

«…Какие-то замарашки, ничтожные девчонки находят состоятельных мужей, а ты — красивая, великолепная девушка… Убила меня, убила!»

Великолепная девушка! Можно ли придумать более оскорбительное слово, чем это барское, холодное, страшное слово: великолепная! Да что он, с ума сошел, адресуя это дочери?!

Чем дальше вчитывалась и вдумывалась в письмо Марина, тем яснее становился человек, писавший его, и тем яснее был тайный, жестокий смысл письма…

Постепенно к ней пришло спокойствие, и Марина с холодным вниманием вглядывалась в строчки, отсекая защитную позолоту их, извлекая подлинные чувства составителя.

Да, он любит только себя. Даже к дочери равнодушен! Посетовал: «Убила, убила!» — и тут же, решив, что с этим покончено, — выполнил отцовский долг! — перешел на бодрый, деловитый тон: «Ты проявляешь интерес к моим делам? Спасибо за участие». И что за мелкая, филистерская философия: «…живем один раз». А «супруга дражайшая»! Ведь это его трусость пишет: сам бросил семью, а хочет, чтобы приняли за жертву — «решительная особа» увела!

Бедный, «тихий, отходящий» старичок, который «копошится» на «неплохом, местечке» в Томске! У Соловьева-старшего — крепкая хватка: из Москвы достал. А это, это что такое:

«Надеюсь, ребенка еще не предвидится? Прошу тебя, не надо! Еще успеешь связать себе руки. А у тебя вся жизнь впереди. Впрочем, приедешь, обсудим втроем все вопросы».

Какие вопросы он хотел обсудить? Марина уронила голову на руки. Какая жестокость! Хотел разлучить с Федором! Вот он — тайный смысл письма, который — помнится Марине — она не могла отыскать год назад. Она бросила тогда письмо на дно чемодана. Забыла о нем — да, да, забыла! Но оно все-таки сделало свое дело — растравило душу, потому что ведь никогда после Марина уже не чувствовала святой ответственности перед семьей. Да что письмо! Не в одном письме дело. Все уходило дальше, глубже в прошлую жизнь отца, в детство Марины, когда жилось ей «спокойно и бездумно». Сейчас, в воспоминаниях, ничего радостного и светлого Марина не видела в своем детстве. Скучно, тускло, однообразно. Деньги, имея которые человек одинаково счастлив «в России, во Франции, в Австралии». Недосекин! Вот два типа — отец и Недосекин — им не нужна Родина, были бы деньги, они ничего в никого не любят, даже своих близких…

С жестокой и твердой настойчивостью Марина восстанавливала прошлое, не страшась оценивать его так, как оно этого заслуживало. Нет, она не пыталась свалить собственную вину на кого-то другого. Но она хотела, чтобы Федор и люди увидели в ее поступках хоть маленькую долю чужого вмешательства, которого не замечала она сама прежде, и хоть немножечко оправдали ее.

Она подумала с радостью, что люди, наверное, понимали ее, раз так хорошо к ней относились. Марина не помнит ни одного косого взгляда, ни одного оскорбительного намека на ее с Федором семейный разлад. А Анатолий! Ведь не попался же ей скрытый хам и эгоист… Да нет, Марина сразу бы его раскусила! А впрочем, — она усмехнулась, — разве человека раскусишь сразу!

Самое главное заключалось в том, что Федор и товарищи не дали бы ей запутаться, всегда бы выручили.

И от этого так необыкновенно хорошо стало на душе, такой удивительной силой, красотой и прочностью повеяло на нее из прошлой студенческой жизни, что Марина, точно прозрев, с облегчением и гордостью сказала себе: «Как хорошо, что я имею таких товарищей! Я была недостойна их, но я хочу и постараюсь быть достойной».

Она знала теперь, что там, где живут советские люди, — простые, честные, добрые, — где они живут и борются, радуются и страдают, там не должно быть пошлости.

Пусть она не могла еще сказать определенно, что намерена предпринять с отцом. Но у нее уже не было сомнений, что с ним надо что-то предпринять, и немедленно.

Она решила: приедет на место и посоветуется с кем-нибудь из старших. Сейчас она вложила письмо в конверт, написала адрес томского завода и спрятала в чемодан.

— Ну вот, мы приехали, Павлик!

С веселым звоном поезд ворвался в железные объятия моста. По бокам его, медленно распространяясь вширь и вырастая, подступал огромный город: розовые трубы, горбатые силуэты зернохранилищ, этажи, трамвайные бледно-синие вспышки и дымки, дымки, как белый сад в заревой рассветной дреме.