Константин Локотков - Верность

Я вдруг обнаружил, что остался один. Куда идти? Оглянулся. Зины не было на рабочем месте. Неужели ушла? Сегодня мы с ней повздорили. Кто-то ей сказал, что я стремлюсь в механический цех из-за ее красивых глаз. Она обиделась, думала, что это исходит от меня. В общем, у нас довольно сложные отношения. На людях мы обычно подшучиваем друг над другом, а останемся вдвоем — не знаем, что говорить… Зину я нашел у выходных дверей. Она стояла у доски приказов. Я потянул ее за рукав. Зина оглянулась.

— Здравствуйте, — насмешливо сказала она. — Вы ко мне?

— Да, — сказал я. — Ты домой не идешь?

— Я, конечно, иду домой. А вы, вероятно, тоже идете домой?

Мой добродушный вид, наверное, обескуражил ее. Зина нахмурилась, лицо ее погрустнело. Она молча вышла из цеха. Я, конечно, за ней. Пройдя несколько шагов, она спросила:

— Итак, с завтрашнего дня — к нам?

Не столько вопрос, сколько ее беспокойная улыбка ободрила меня. Я сказал твердо:

— Да, завтра — к вам.

Она отвернулась, и уже до самого дома мы не проронили ни слова. У калитки долго стояли, занятые каждый своим делом: я жевал листочек, сорванный с дерева, Зина щелкала замком своей сумочки. Неожиданно мы услышали шаги. К нам подходили дядя Никита и секретарь цехового комитета комсомола Гришин. Они остановились недалеко, Гришин подозвал меня к себе; пока я разговаривал с ним, дядя Никита стоял рядом и отчужденно смотрел в сторону.

Гришин сообщил мне, что на завтра в инструментальном цехе назначено комсомольское собрание.

— Это хорошо! — обрадовался я. — Значит, и мой вопрос можно поднять.

— Какой вопрос? — спросил Гришин.

Это меня удивило. Как будто он не знает!

— Как какой вопрос? Я ж вам говорил. Насчет случая со мной…

— Какого случая?

Да что он, смеется, что ли? Или очень хитрый, или на самом деле у него короткая память… Я напомнил ему, о каком случае идет речь. Гришин засмеялся.

— А-а… Помню, помню… Но не пойму, зачем поднимать этот вопрос на собрании? Ведь о тебе уже газета писала…

— Что газета! Я хочу лично поговорить со всеми.

— Ну, хорошо, если настаиваешь, поднимем. Только вот что… Ты не боишься критики?

— Я не боюсь критики! Это лучше, чем насмехаться втихомолку или бранить на весь цех, как это делают некоторые…

Гришин взглянул на дядю Никиту и сказал усмехнувшись:

— Ну, правильно!

— Не вредно и побранить некоторых, — задумчиво, словно самому себе, сказал дядя Никита, — особенно тех, у которых амбиции много…

— И это правильно! — с тем же веселым видом подтвердил Гришин и вдруг встрепенулся: — Дядя Никита, у вас с собой газета? Дайте ему.

— Выписывать надо газетку-то, — проговорил дядя Никита, неторопливо вынимая газету из кармана, — и вообще интересоваться делами в цехе, а не так: задрал нос и — в сторону… — Он в первый раз внимательно посмотрел на меня и добавил вдруг, улыбнувшись так, что у меня забилось сердце, добро и примирительно: — Опять Очевидец про тебя настрочил. Вот дался ты ему, скажи, пожалуйста! Это тебе не стенная газета, а печатная, заводская…

Он подал мне газету, надвинул фуражку на лоб, опять приняв строгий вид, сказал Зине:

— Барышня, не пора ли домой?

— Я сейчас, папа. Поговорим еще немножко.

— Смотри, забьет голову… Я знаю его!

Гришин засмеялся и, пожав мне руку, ушел вслед за дядей Никитой. Я вернулся к Зине, развернул газету. Сразу натолкнулся на заметку, обведенную красным карандашом:

«На сборке инструментального стенда отличился молодой рабочий Ткач. Средняя суточная его выработка составляла 280 процентов. Своим трудом, примерным поведением товарищ Ткач завоевал уважение коллектива инструментального цеха…»

Дальше я не мог читать: строчки прыгали в глазах.

— У тебя очень радостное лицо, — сказала Зина не то с иронией, не то с печалью в голосе, — поздравляю!

Я свернул газету, положил в карман. Зина пристально смотрела на меня.

— Значит, завтра собрание? — нетвердо, словно в раздумье, спросила она.

— Да. Ты понимаешь, я еще там на учете.

— Я понимаю.

Она потупилась, опять принялась за сумочку.

— Эх, Зина, напрасно ты не инструментальщик! — с воодушевлением сказал я. — Как хорошо быть инструментальщиком!

— Это верно. Но и токарем неплохо.

— И токарем хорошо! И вообще, Зина, очень хорошо, когда дружный коллектив. Мне у вас очень понравилось. Если бы меня, как только пришел на завод, спросили: «Где хочешь работать?», я сказал бы: «Только у вас!»

— Ну, вот спасибо! — Зина вдруг выпрямилась, и какое-то новое, доброе и застенчивое выражение осветило ее тонкое лицо; она пожала мне руку, хотела что-то сказать, но раздумала и только покачала головой.

— Что такое? — спросил я.

— Ничего, — с улыбкой сказала она. — Я знала, что ты не бросишь свой цех. Прощай. Нам лучше, если мы будем в разных цехах: меньше будем браниться.

Тряхнула мою руку и решительно пошла прочь, к крыльцу дома. Я провожал взглядом ее худенькую фигуру. Было тревожно и вместе с тем очень хорошо на душе. Нет, Зина, мы все равно будем встречаться каждый день! И постараемся не браниться. Ты мне очень дорога, но и без коллектива, к которому привык, я не могу жить… Он ведь тоже очень хороший, коллектив, я постараюсь быть достойным его.

…Я не буду описывать собрание: это будет уже вторая запись в дневнике. Скажу только о том, что оно прошло хорошо. Меня поругали, но взыскания не наложили. Гришин сказал, что я уже исправился…

— И потом, — добавил он (и опять почему-то засмеялся), — неудобно на пострадавшего накладывать взыскание…

Интересно, почему он, когда разговаривает со мной, посмеивается? Нельзя сказать, что он несерьезный человек… Неужели он видит в моей истории что-нибудь смешное?

Раньше у меня не было общественной нагрузки. Теперь меня избрали в редколлегию цеховой газеты. Вечером, после собрания, ко мне подошел Гриша Переверзев. Он подал мне конверт и сказал: «Заметка. Прочти, отдай редактору стенгазеты».

Я развернул конверт, вытащил заметку. К ней была приложена записка:

«Уважаемая редакция! Прошу, как и раньше, подписывать мои заметки псевдонимом Очевидец. Я слышал, вы не очень охотно соглашаетесь на псевдонимы. Я решительно возражаю против этого. Мне виднее, кто и как работает в моей бригаде. А подписываться своим именем не считаю удобным. Может, это неправильно, но такова моя личная точка зрения. Когда в моей бригаде все будут сознательными, не побоюсь похвалить прямо. А пока попадаются некоторые молодые товарищи, у которых от похвал голова кружится. Особенно, если похвалит начальство. Никита Каширин».

Эх, дядя Никита, дядя Никита, откуда вы взяли, что у меня голова кружится? Моя точка зрения такова, что у нас голова крепкая. Мы работаем не для похвал, а для завода, для государства. Если ошиблись, пожалуйста, поправьте. За это будем только благодарны. А что касается похвал… Что ж, если заслужили — не откажемся.