Константин Локотков - Верность

Он говорил все громче и все путанее, и совсем уже нельзя было в нем узнать того Семена Крячко, к которому привыкли товарищи за эти пять лет. Несмотря на свой мягкий, ровный характер, Семен Крячко обладал твердостью в деловых вопросах, необходимой рабочему человеку и уважаемой в трудовом коллективе. Ему за тридцать лет, у него светлые, чистые как у ребенка, глаза, и весь он похож на мальчика-подростка, и досадной выражении его лица казалась взрослая строгость губ и синева тщательно выбритых щек. Большие, несоразмерные с туловищем руки удивительно ловко находили себе дело, даже когда, казалось, заметного дела и не было. Такие руки бывают у потомственных мастеровых — умные руки. И хотя рабочая биография Семена Крячко исчислялась всего несколькими годами, посторонний человек не отличил бы его от кадровых рабочих — ни по ухватке, ни по искусству.

В первый год войны, мобилизованный, Крячко попал на завод, с которым и приехал в Сибирь. Работал он в инструментальном цехе. Пять лет прожил на окраине города, сперва в землянке, потом в новой, отстроенной заводом квартире. Знал только тропинку от дома в цех, базарчик на попутном, мосту («Мосторг», как звали этот базарчик рабочие), да еще — изредка — наведывался он в заводской клуб. Думал о конце войны и, может быть, о будущем семейном гнезде. Его надежду вернуться после войны домой разделяли многие товарищи. На то, что завод обрастал корпусами, богател территорией за счет ближайших кварталов, смотрели, как на явление закономерное, гордились этим, и вряд ли кому приходила мысль, что завод здесь осел прочно и навсегда. Все очень справедливо считали, что производство без людей не может существовать, а раз многие мечтают возвратиться домой, то, разумеется, и завод должен опять стать на колеса и покатить с ними в обратный путь.

Кончилась война. Завод стоял, спокойно попыхивая дымками, резвые «кукушки» бегали по узкоколейной дорожке, подвозя кирпич и цемент, — росли новые корпуса, по-прежнему солидно и сосредоточенно ухал паровой молот, и ничто не говорило о приготовлении к отъезду.

Рабочие по-прежнему спешили по утрам на работу. Их встречали привычные запахи цехов, горячие искры электросварок, шум и переговор металла.

Семен Крячко жил в одной комнате с Ефимом Трубниковым. Холостяки, они подружились в первый год войны. Семен не мог понять, разделял ли Ефим его желание вернуться домой: на все вопросы Трубников отвечал неопределенно:

— Поживем — увидим.

Семен говорил:

— Завод остается здесь. Это ясно. Я не понимаю одного — а люди? Что думает директор? Конечно, кто захочет, того отпустят, уедут. И уезжают. Ищут себе замену, обучают и — сматываются. Это разве порядок? Должен быть приказ.

— Подожди, а почему, собственно, тебя так тянет обратно? — удивлялся Трубников. — Что — жена там у тебя, дети, особняк? Я не пойму. Ты говоришь — домой. Это понятие, знаешь… растяжимое.

— Ничуть не растяжимое, — возражал Семен. — Где родился, жил, привык где — там и дом, родное место.

— Чудак ты! — говорил Ефим. — Для человека там родное место, где он трудится. Тебе что — на заводе не нравится?

— Нравится, не нравится, не в этом дело, — уклончиво отвечал Крячко. — Но вот — меня мобилизовали в войну, да? Война кончилась, да? Какой разговор может быть? Брата из армии отпустили, куда захотел, туда и поехал. А тут? Почему я не могу? Нет, приказ должен быть!

Он продолжал ходить на завод, старательно работал, все ждал, ждал приказа, который рассеял бы его сомнения. Но прошло так много времени с тех пор, как кончилась война, люди определили свое место в послевоенной жизни: кто уехал, кто прочно осел на гостеприимной сибирской земле, что давно стало ясно: никакого особенного приказа не будет. А Семен все ждал. И уже казалось, что ждал он больше ради порядка, для успокоения совести.

Товарищи над ним подшучивали. Озорной Витька Ткач, его ученик, подходил с таинственным видом, подмаргивал:

— Секрет скажу… Слушай сюда!

Наклонялся к уху, оглядывался, делал круглые глаза и шепотом выпаливал:

— Приказ! — И отскакивал, хохоча и прижавшись спиной к верстаку, поднимал обе руки вверх: — Не трожь! Сдаюсь!

Семен относился к нему благосклонно, ворчал:

— Дурак набитый ты, Витька…

Неизвестно, как повернулось бы дело, может, и уехал бы Семен Крячко, а может, так и забылся бы в работе, отложив поездку на неопределенный срок, если бы не пришло это письмо брата. Сразу навалилось на Семена радостное предвкушение перемен в жизни. Преобразился он: чистые светлые глаза его то подергивались мечтательной дымкой, то принимали жесткое, настороженное выражение, а вся фигура — томительное ожидание.

Крячко зашел к начальнику цеха, показал ему копию распоряжения министерства. Начальник огорченно повертел бумажку, аккуратно свернул, на минуту задумался, затем выразительно посмотрел на Крячко:

— Значит, уходишь?

— Да, — твердо сказал Крячко.

— У директора был?

— Сегодня примет.

Начальник звонил директору, убеждал его, что отпускать Крячко ни в коем случае нельзя: инструментальщиков очень мало в цехе и уход даже одного отразится на работе. Потом долго слушал, пытаясь что-то возразить… По лицу начальника Семен догадался, что директор говорит ему неприятные вещи.

— А-я-яй… Ну, как же это неожиданно все! Что же делать? Значит, прямо сегодня пойдешь к директору и — до свиданья, да? Ну дела…

Начальник сожалеюще и немного удивленно смотрел на Крячко. Тот, пряча бумажку-распоряжение в карман, хмуро сказал:

— Штамп мы сдадим, не беспокойтесь…

— О, да, да! — подхватил начальник. — Очень тебя прошу. Помоги Трубникову. Тут уже для тебя день или два не играют роли. А все-таки — жалко, жалко, Семен…

Крячко вышел, не дослушав, сердясь на начальника.

В обеденный перерыв он отправился к директору. Вернулся радостный, товарищи окружили его. Семен передавал свою беседу с директором так, как будто главное было не в том, что директор отпустил его, а самое главное заключалось в его, Семена Крячко, подтвердившемся убеждении: «Никто не имеет права держать»…

Виктор Ткач косился на Ефима Трубникова, — доколе тот будет отмалчиваться?

Ефим Трубников вколачивал стальную направляющую колонку в отверстие плиты, высоко взмахивая деревянным, с облохмаченной ударной частью большим молотком, и при каждом ударе выдыхал:

— Ах-ах-ах…

И было видно, что он глубоко презирает и Семена, и его разговоры об отъезде. Подождав, пока прекратятся удары, Витька смиренно проговорил:

— Опять прибегал диспетчер. Когда будем испытывать штамп, спрашивал.

Ага! Лицо Витьки расплылось в ожидательно-торжествующую улыбку: начинается «тихая гроза». У Ефима тонко задрожали ноздри, он метнул в сторону Крячко гневный взгляд. Потом с грохотом передвинул плиту по обитому жестью столу верстака, повернул голову с аккуратным пробором волос и с чуть просвечивающей лысинкой, раздельно и угрожающе-ласково протянул: