Анатолий Буйлов - Большое кочевье

— Ну ладно, мама, ладно, не плачь. Живой я, здоровый, вот подарки тебе привез… Не плачь, мама, не плачь…

Потом мать ушла на общую кухню жарить на керогазе картошку. Николай развернул медвежью шкуру, постелил ее на пол — шкура заняла половину комнаты в длину, а в ширину не поместилась, и пришлось подвернуть концы передних лап.

Матери шкура не понравилась, опасливо взглянув на нее, она мелко перекрестилась:

— Господи Исусе Христе! Какая мохнатая да большая — страх божий! Зачем надсажался, тащил ее в этакую даль — сам бы лучше спал на ней, она теплая. А в палатке-то, поди, холодно? Вот и спал бы на ней, а то и шубу из нее сшил бы, раньше господа в медвежьих шубах на тройках все катались…

Николай объяснил матери, что медвежья шуба слишком тяжела, в ней не побежишь, а пастух обязан бегать, такая у него профессия, в палатке же достаточно шкур оленьих, не менее теплых, чем медвежья, но зато более легких.

Мать поверила этому с трудом, но успокоилась:

— Ну пусть лежит — бог с ней.

Потом Николай с большим аппетитом ел румяно поджаренную картошку, а мать, сидя напротив, подперев подбородок рукой, рассказывала о том, как она лежала в больнице и как лечил ее опытный врач Сорокомский, к которому приезжают больные даже из областного центра.

Затем она принялась рассказывать о новостях поселка: построили новую кирпичную баню с белым кафелем внутри, с буфетом, как в городе, новый кинотеатр достраивают, пятиэтажный сельхозтехникум строят, универмаг двухэтажный, новую каменную больницу…

Николая все подмывало спросить про отчима, каков он стал, не обижает ли ее, но он ждал, что мать заговорит о нем сама, и не ошибся.

— А старик-то все на старом месте работает. Растолстел еще больше, чем был. И ленивый стал до ужасти: придет с работы, нажрется — и тут же на койку, скорей газету в руки, читает, да и уронит ее, храпит уже — не добудишься. Часов в десять проснется к столу — проголодался! Поест да и опять спать. До пензии ему полтора года осталось, ждет не дождется — вот уж поспит вволюшку! В бригаде он работал, да больно медленно кладет, пока он кирпич положит, другой каменщик пять. Вот бригада его и отделила от себя, сам теперь кладет — отдельно. А как напьется, так хвастает: «Я молодых за пояс заткну!» Шнурки на своих ботинках и те уже зашнуровать по-человечески не может, пузо согнуться не дает. Да и как не толстеть-то ему? Ест да спит — ни забот, ни переживаний.

— Ну, а тебя он не обижает? Ты писала, что буянил он.

— Да буянит, как не буянит! Вот когда напьется, всех материт, со всеми драться хочет. В тот раз, когда я письмо тебе писала, шибко буянил! Соседи едва уняли, милицией пристращали. А теперь-то я, когда он напьется, ухожу к бабушке Неверовой и ночую у ее. — Внезапно мать прислушалась. — Легок на помине, идет. Ножищами топает, половицы скрипят, — и, тревожно взглянув на нахмурившегося сына, попросила: — Ты, сынок, не ругайся с им, по-хорошему стреть его, стерпи уж — бог ему судья, а ты стерпи, сынок.

Открылась дверь, и в комнату вкатился отчим — невысокий, круглый, в заляпанной цементным раствором спецовке, шумно дышащий. Ему, вероятно, кто-то сказал уже о приезде Николая, потому что он не удивился, а сразу же, с порога, направился к Николаю, осторожно обходя шкуру по краю, попутно скользнув по ней удовлетворенными маслеными глазками.

— Николай приехал! Ох ты, сынок наш дорогой, ненаглядный! С приездом тебя, сынок.

Он приготовился тотчас обнять Николая, но тот, предугадав его намерение, торопливо сунул ему ладонь:

— Здравствуй!

Отчим с чувством пожал его руку и затем все-таки полез целоваться, и пришлось Николаю терпеть.

— Ой как вырос! Ой как вырос! Смотри, Зоенька, на сына нашего — мужик, грудь колесом — гренадер! Гренаде-ер!

Отчим восторгался бурно и, должно быть, искренне. Сняв грязные сапоги, потоптался на медвежьей шкуре, опустился перед ней на одно колено и, щупая короткими пухлыми пальцами жесткую густую шерсть, умиленно сказал:

— Ох какая ты мя-ягонькая, шерстка, прям пух — вот как спать на ней хорошо, наверно.

Потом отчим ушел в магазин и вскоре принес бутылку водки. Мать укоризненно покачала головой, но говорить ничего не стала, молча выставила на стол миску с солеными огурцами, колбасу, хлеб. Когда на столе все было готово, отчим позвал Николая:

— Ну что, сынок, иди за стол, давай с тобой выпьем за встречу…

— Я не пью.

— Как не пьешь?

— Ну как? Не пью, да и все!

— Совсем не пьешь, што ли? — Отчим даже стакан свой отставил в сторону. — Разве тебя орочи пить не научили? Они же пить-курить кого хошь научат, или ты болен?

— Да не болен я! И при чем тут орочи? Насильно в рот вино никто лить не станет, если сам не захочешь. Не хочу! Чего ж тут удивительного?

— Во-он что-о… Ну так это хорошо, сынок. Правильно! И не пей! И не пей! Вот я, к примеру, сколь денег-то пропил за свою жисть? Все эти деньги бы собрать — миллионером бы стал! — Отчим взял стакан, брезгливо поморщился, ненавистно взглянул на него. — Не пьешь, стало быть? Во-он ка-ак… Даже там, где ты был, не сбили тебя с панталыку. Упрямый ты и крепок, крепок. Ну ладно. А я выпью! — И, залпом выпив водку, как воду, он начал быстро есть, сопя и чавкая, пачкая желтые прокуренные усы.

Мать одобрительно смотрела на сына.

— Слава богу, сынок, что хоть ты не пьешь. Пьющих-то и начальство не больно уважает, да и людям на непьющего смотреть приятней. А жена трезвому мужу вовсе рада будет…

— Да-а, Зоенька, моя ненаглядная, сын у нас вырос золотой — гренадер! — наливая в стакан еще водки и не переставая жевать, сказал отчим. — Повезло нам с сыном. Да за такого парня любая девка с радостью пойдет! Нашла об чем переживать… — Отчим говорил неискренне, заискивающе посматривая на Николая. — Я вот тоже в молодости сильный был.

«Ну, теперь начнет хвастаться», — брезгливо сморщась, подумал Николай.

— Бывало, выйду на кулачки — ну кто супротив меня?! Молчат. А кто выйти осмелится, так я его возьму за кушак да как начну вертеть-перевертывать, ровно барана, поверчу, поверчу, а потом и припечатаю…

— Ты бы хоть ради приезда сына не напивался допьяна, а то ведь пьяный-то опять дурить начнешь, матершинничать.

— Зоенька! Не переживай, я сына моего дорогого, ненаглядного ни в жисть не обижу, потому что я люблю его как родного, хоть и не родной он мне! Поняла, Зоенька? — Он уже начинал пьянеть.

Николай знал, что после второго стакана он начнет плакать и громко петь. Пел он обычно хорошие старинные песни. Утомившись петь, начнет ругать начальство.

Но ошибся Николай — отчим, изменив своей привычке, петь не стал, а тотчас же принялся вспоминать «ранешнюю жисть», матерясь при этом так, что мать то и дело поворачивалась к иконе и мелко крестилась.