Анатолий Буйлов - Большое кочевье

Пока его везли, Хабаров ни с кем не разговаривал, не жаловался на боль, даже не стонал, а, стиснув зубы, лишь морщился иногда и закрывал глаза. На стоянках он упорно писал письмо, которое за несколько минут до смерти отдал каюрам и четким ясным голосом попросил передать его лично в руки Николаю Родникову. Больше он не проронил ни слова.

— Вот оно, письмо, — суровым голосом сказал Долганов, протягивая онемевшему, оглушенному Николке сложенный вчетверо двойной тетрадный лист.

— Да, парень, вот такое, значит, дело, значит, вот так вот, нету теперь нашего Хабарова, — скорбно подтвердил Фока Степанович.

Николка выхватил у бригадира письмо и, уйдя от палатки подальше, дрожащими руками развернул измятые, истертые на углах тетрадные листы.

«Николка! Дружище. Вот пишу тебе… Я, кажется, отходился по белому свету — не довезут меня ребята до больницы, не довезут, да и не поможет она — кровью плюю, это кровь изнутри… Умирать не страшно, я не боюсь, но мне обидно, дружище. Вот очнулся, вспомнил: нет у меня, оказывается, близких людей на этом свете, нет ни отца, ни матери, ни верного друга — один я, совсем один, некому будет вспомнить меня, пожалеть обо мне. Но вот подумал я о тебе, Николка, ты один у меня стоишь сейчас перед глазами — и вроде полегче стало на душе, и боль отпустила. Николка, дружище! Мне, лежащему там, в земле, все это будет безразлично, но вот сейчас, еще живущему, еще живому, — горько и обидно. Мне было бы легче уходить туда, в холодную темень, если б я знал, что не умру совсем, а хотя бы мизерной частицей останусь жить в чьей-то душе и памяти… Ты понимаешь меня, Николка? Ты поймешь меня — я знаю. На этой земле я, кажется, не сделал никому большого зла, но и добрых дел не припомню… О чем я? Трудно дышать, Николка, в груди огонь, мысли уходят. Отдохну немного. Хоть бы это письмо успеть дописать. Отдохну…

Вот опять продолжаю. Кажется, уже сутки прошли. Лежу я в Доме оленеводов. Мне уже легче — это конец! Все-таки досадно умирать, не оставив после себя ни добротного дома, выстроенного своими руками, ни детей. Пил водку, мечтал и ждал светлого чуда… Николка! Дружище! Никогда ничего не жди — ставь перед собой высокую цель и упорно двигайся к ней, и ты достигнешь ее — это и есть светлое чудо! Что тебе сказать на прощанье? Николка! Ты единственный человек, которого я искренне пытался зажечь теми чистыми искрами, которые еще теплились в душе пьянчуги Хабарова. Перед тобой я хотел быть лучше, чем я есть. Будь моим верным другом, Николка, прошу тебя! Будь всегда таким добрым и отзывчивым, какой ты есть сейчас, — это очень трудно сохранить — в мире так много зла! Держись поближе к таким людям, как Аханя. От таких, как Шумков, держись в стороне — с такими, как он, тебе еще предстоит бороться. Это гораздо страшней и глубже, чем кажется. Но у тебя нет еще сил для такой борьбы — ради бога, учись, Николка! И ты сам во всем разберешься. Трудно писать. Отдохну… Нет! Надо скорей… опять голова кругом идет, не хватает воздуху. Мне не страшно! Коля! Прошу тебя, когда будешь уезжать, возьми водки и зайди ко мне на могилу попрощаться. Это конец! Друг мой, вспоминай меня, очень прошу — вспоминай… Прости, если обидел когда ненароком… надо успеть отдать письмо. Прощай, друг… вспоминай меня… светлого чуда тебе…»

Прочтя письмо, Николка, прислонившись спиной к лиственнице, долго стоял в оцепенении, из глаз сами собой, холодя щеки, катились слезы. Где-то рядом тоненько посвистывали синицы, шуршал коготками о древесную кору юркий поползень, вдалеке нудно скрипела кедровка, дробно и гулко, как в барабан, стучал черный дятел-желна, а Николке хотелось крепко зажать свои уши и ничего не слышать. Он все ждал, что вот сейчас в память о погибшем его товарище все в природе на минуту смолкнет и воцарится скорбная, почтительная тишина, но ничто не смолкало: по-весеннему ярко сверкало над лиственницами солнце, по-весеннему бодро вздыхала тайга и пели птицы, и жизнь продолжалась.

Со второй половины марта начались снегопады. Временами снег сыпал так густо, что казалось, это вовсе и не снег, а сплошная белая стена. Снежинки были необыкновенно большие, как белый пух, без ветра они падали медленно и отвесно, слышался отовсюду неясный мягкий шорох, звенели где-то в белой вышине чистые мелодичные колокольчики.

Очень любил Николка в такую погоду стоять где-нибудь среди притихших, укрытых снегом лиственниц и, затаив дыхание, слушать снегопад и воображать себя или деревом, или диким зверем. Иногда ему на мгновение удавалось каким-то образом слиться с природой, ощутить себя частицей ее, но ощущал он себя не деревом, не зверем, а птицей, ему казалось, что он, поднявшись в небо, летит над белой землей все выше и выше к солнцу и к звездам… Но это длилось мгновение. Николка вновь опускался с небес на землю, вновь ощущал свое настоящее, противоречивое человеческое естество. Каждое утро пастухи первым делом откапывали придавленную снегом палатку, затем после завтрака, орудуя лыжами как лопатами, принимались откапывать и поднимать нарты с грузом, откопав, уходили на поиски дров. Все сухие лиственницы рядом с палаткой давно уже были срублены и сожжены, приходилось искать сухостоины далеко в стороне, пробивая к ним лыжню-траншею.

Давно предстояло пастухам кочевать в другое место, но куда с таким грузом двинешься? Прежде надо развезти по амбарам большую часть припасенных на год продуктов, но попробуй доберись до амбаров, коли до них и в малоснежье-то дойти — за два дня не управишься, а в такую непогодь пробултыхаешься и всю неделю — оленей измучаешь, себя издергаешь. Уж лучше подождать, пока утихнет непогода.

А снег все сыплет и сыплет с небольшими перерывами вот уже девятый день, точно там, на небе, кто-то упрямо и зло вытрясает его из бездонного мешка.

— Как там сейчас оленчики наши? — то и дело тревожно спрашивали друг друга пастухи.

— Да уж несладко им, верно, — отвечал кто-нибудь уклончиво.

— Да, пургуют оленчики, — торопливо соглашались с ним, и все почему-то тотчас же обращали глаза на Аханю, точно призывая его подтвердить, что олени действительно всего лишь пургуют, но старик хмуро молчал, не нравилось ему лукавство пастухов перед фактом, беду не обманешь, не обойдешь: если пришла к тебе беда, сделав свое черное дело, — встречай ее.

Отлично знают пастухи, что олени не просто пургуют, а давно уже копают в снегу глубокие ямы, чтобы добраться до пучка ягеля. Глубокий, очень глубокий снег! Беда оленям! Беда! Как быть? Куда гнать оленей, чтобы не истощить их, чтобы ни один олень не пропал от голодной смерти? А весна наступит? Много снегу — много воды, опять задача: как обойти непроходимые речки, вспученные вешними водами? Куда кочевать сейчас, чтобы вывести стадо из зоны глубоких снегов? Где лучше всего провести отел? Рано или поздно эти вопросы встанут, и придется их обсуждать, и придется принимать решения, значит, нечего оттягивать, незачем делать беззаботный вид и успокаивать друг друга пустыми словами. Беда на пороге — надо думать, как устоять перед ней, — об этом и думал Аханя, оттого и хмурился.