Юрий Колесников - Тьма сгущается перед рассветом

— Но я пришел не для того, чтобы сообщить вам, кто я, а потому что события, связанные с несчастьем, постигшем вас, господин Солокану, — продолжал он, — взволновали многих честных людей…

Солокану молчал. Только острые скулы, обтянутые желтоватой сухой кожей, время от времени двигались. Глаза его были воспалены, а под ними — большие синеватые мешки. Хотя взгляд небольших серых глаз был холоден, спокоен, чувствовалось — человек этот много пережил.

— Если обыватели могут верить всяким небылицам — их нетрудно ввести в заблуждение, — то служащие полиции и прежде всего вы, господин Солокану, прекрасно знаете, что коммунисты не совершают террористических актов. И я уверен — вы имели не раз дело с коммунистами, — ни один из них никогда не был причастен к убийству, если, конечно, исключить провокационные случаи, вроде дела Гылэ…

Солокану чуть заметно вздрогнул, лицо его сморщилось, как от зубной боли, но он продолжал сидеть в той же позе: одной рукой облокотись на стол, другую положив на ручку кресла.

После короткой паузы Илиеску продолжал:

— Я не такой наивный человек, господин Солокану, чтобы идти в полицию отстаивать правду. Я бывал здесь и знаю здешние порядки… — он с горечью усмехнулся. — И не стану скрывать, что если бы не большое горе, которое коснулось лично вас, господин Солокану, если бы вы сами не стали жертвой гнусной провокации, я, вероятно, не рискнул бы придти сюда. Вам, как опытному полицейскому комиссару, должно быть известно, что ваша дочь убита не коммунистами!.. Я не хотел бы растравлять вашу рану, но вы должны знать, кто убийца вашей дочери. И можете быть уверены этот Гылэ имеет такое же отношение к коммунистам, как я к римскому папе…

Солокану по-прежнему сидел не двигаясь и исподлобья смотрел в лицо Захарии, не произнося ни единого слова.

— Да и Гылэ, возможно, был только подставным лицом, поскольку его срочно убрали. А теперь фашисты всячески стараются доказать, будто убийство вашей дочери — это месть коммунистов. Однако, я не сомневаюсь, вам, господин Солокану, хорошо известно, что коммунисты борются не с личностями, а с государственным строем. И что полицейский комиссар не свою волю выполняет — нам это тоже понятно. Что же касается мести, то, я надеюсь, вы сами догадываетесь, кто мог вам мстить…

— Кто же, по-вашему? — хрипло спросил Солокану и, будто только сейчас заметив, что Илиеску все еще стоит, кивнул головой на стул:

— Садитесь…

Илиеску поблагодарил и сел.

— Так кто же? — повторил Солокану.

— Гм… Ведь это вы обнаружили Кодряну… Не так ли?

Солокану как-то съежился, проглотил слюну, но ничего не ответил.

Илиеску, немного помолчав, продолжал:

— Я мог бы прийти к вам домой — для меня это, возможно, было бы безопаснее, но мне не хотелось, чтобы вы приняли мой поступок за провокацию или шантаж. И не думайте, я прекрасно знаю, что может ожидать меня в этом здании, если вам, например, захочется арестовать меня. Это даже поможет вашей карьере, но меня это не пугает… Поверьте, я пошел на этот риск с единственным намерением. У вас горе. Вы отец. Если хотите, как человеку мы вам сочувствуем. Поэтому я хочу убедить вас, что коммунисты непричастны к убийству вашей дочери.

— Но кто же тогда? Вы мне так и не ответили…

— Имени вам назвать я не могу. К сожалению, не знаю. Но вы почитайте газеты. На вашем несчастье особенно греют руки легионеры… И тут, по-моему, дело вовсе не в Гылэ, Я уже сказал: думаю, что он подставное лицо и его смерть — дело тех же рук.

— Это ваше личное предположение?

— Разумеется.

— На чем же вы его основываете?

— Хотя бы на том, что Гылэ не коммунист.

— А вы, стало быть, коммунист?

— Я этого не говорил.

— Только коммунист, и притом не рядовой, может знать, кто состоит и кто не состоит в партии.

— Это не имеет значения… пока вы меня не арестовали. — Илиеску хмуро усмехнулся. — Я пришел к вам в префектуру не как к полицейскому комиссару. И хотя многие считают полицейских бесчеловечными, тем не менее я пришел к человеку, к отцу девушки, убитой бандитами. Скажите мне — ведь у вас за плечами много лет службы в полиции, — почему вы пустились совсем не в ту сторону, когда это коснулось вас лично?..

— Мой долг преследовать коммунистов наравне прочими врагами моего государства.

— Но вы преследуете коммунистов и покрываете убийц!

— Что вы хотите? Играть на моих родительских чувствах, на моем горе? — проговорил Солокану упавшим голосом.

— Горе у тысяч людей. Теперь вы поймете их. Нет, я ни на чем не хочу играть. Я хочу, чтобы вы вели объективное расследование. А вы, так жестоко пострадавший, не находите в себе смелости назвать настоящих убийц. Ведь вы их знаете, а если не знаете, то можете найти… Вот все, что я хотел сказать. А теперь, если у вас нет ко мне никаких вопросов и вы не собираетесь меня задерживать, прошу разрешения уйти…

Солокану молча смотрел на Илиеску.

— И еще я вам скажу, господин Солокану, — снова заговорил Захария, — что и у меня есть дочь, тоже единственная. Правда, она еще учится в первом классе. Но я люблю ее не меньше, чем вы любили свою. А сегодня перед уходом из дому я погладил ее платьице, — на всякий случай попрощался, так как она была в школе. Знал, куда иду, и почему-то подумал, что, может быть, не так скоро увижу ее.

Теперь оба молчали. Отчетливо было слышно тиканье больших часов, стоявших в углу, около потертого кожаного дивана.

Илиеску смотрел на массивную оконную решетку. О чем сейчас думает Солокану? Хотелось курить. Он нащупал в кармане портсигар, однако решил воздержаться, чтобы стук крышки не прервал размышлений Солокану.

Полицейский комиссар действительно размышлял о своем отношении к служебным обязанностям и к убитой дочери… Перед ним коммунист. Сам пришел в префектуру полиции и защищает то, во что верит. Рискует, фанатик!.. Но ведь и у него есть дочь. И, конечно, он ее любит. И все же пришел, зная, что может отсюда не выйти… И я гладил и целовал еще вчера ночью подушечку, которую Венета вышивала к экзаменам по рукоделию… Но он счастливее меня, хотя его могут заточить в тюрьму. Его дочь жива, и он ее увидит, даже если его сейчас арестуют. А я Венету никогда… Наша бедненькая «стрекозуля» вот уже скоро сорок дней как лежит в глубокой могиле, и я, Солокану, «гроза коммунистов», не могу сказать то, что думаю… А коммунист этот мне в глаза все сказал, не струсил… Значит, я боюсь, хотя знаю, что коммунисты здесь ни причем… Что же делать? Как поступить?

— Ваша фамилия Илиеску?

— Да.

— Железнодорожник?

Илиеску замялся.

— Если это вам нужно для следствия, то я, разумеется, скажу, где работаю и живу, но не больше. Никаких показаний я давать не собираюсь. Я пришел ради вас, ради человека! Хотел, чтобы вы поняли: они в вас стреляют, а вы им служите. И я очень сожалею, если не сумел вас убедить в этом.