Николай Наумов - Полковник Горин

— Шли мимо, могли пригласить меня. У реки, видимо, чудно?

— Да, красиво.

— Нехорошо. Одна в поздний час я боюсь, — поежившись, проговорила Любовь Андреевна.

— А я считал вас храброй.

— Смотря в чем.

— Не секрет?

— Нет. Заходите во двор, иначе сплетен не оберетесь.

— А вы их не боитесь? — Аркадьев прошел за калитку.

— Нисколько. Муж пока верит. Пойдемте в дом — мы не юнцы шептаться в темноте.

Войдя в дом, Любовь Андреевна зажгла свет, задернула занавеску.

— Вы чем-то расстроены, Геннадий Васильевич? Садитесь.

— Для командира полка испорченное настроение дело нередкое. Сами знаете.

— Знаю. Только служебные неприятности командиры полков обычно переживают в семье.

Поправляя плетеную прическу, отливающую темной медью, Любовь Андреевна через зеркало бросила взгляд на Аркадьева. Тот с горестной усмешкой приподнял плечи.

— Или… быть красивой — быть счастливой, а жить с красивой…

— Вы тоже красивая, — уклонился от ответа Геннадий Васильевич.

— Куда мне до вашей жены.

— У вас одно существенное преимущество — на пять лет моложе.

— Что толку из этого преимущества.

— Да, быть несколько моложе — не всегда благо. Во всяком случае, для мужчины, — уточнил Аркадьев.

— Если жизнь — в одной службе.

— Хочешь не хочешь, а в нее, в сущности, втиснута вся жизнь.

— Не думала, что и вас она оседлала.

— Хотел сам оседлать ее, да не дают. Вот сегодня получил назидательный урок, как надо командовать полком, — ухмыльнулся Геннадий Васильевич.

— От Знобина?

— Н-нет.

— Михаила Сергеевича? — недоверчиво спросила Любовь Андреевна. — За что же?

— Формально — за драку подчиненного, а по существу… — и вдруг в полуулыбке приподнял густые брови: — может быть, вы знаете? Вращаетесь в здешних кругах…

— Ах, какие они, эти круги? Но если хотите, завтра поговорю с женой Горина.

— Ну зачем? От нравоучений еще никто не умирал, если сердечные клапаны не изношены. Лучше расскажите, как прожили эти годы.

— Без перемен, как говорят предсказатели погоды. А у вас?

— Тоже.

— Ну… стали полковником.

Аркадьев окинул взглядом квартиру. Нет, ничто не говорило о том, что у Любови Андреевны появился ребенок. Видимо, от этого вздохнула. Посочувствовать — неуместно. И он начал рассказывать о себе. Она слушала внимательно, с интересом и участием, и Геннадию Васильевичу стало легко, захотелось говорить шутливо, бездумно. Любовь Андреевна, желая дать понять ему, что ее внимание — не легкомыслие соскучившейся от одиночества женщины, благоразумно напомнила:

— Вам пора домой, Геннадий Васильевич.

Аркадьев повернул руку с часами и долго смотрел на них, не решаясь поднять померкшие глаза. Любовь Андреевна догадалась, почему, и у двери сочувственно сказала:

— Будет трудно, заходите. Побудем вместе, и обоим станет легче.

Аркадьев сдержанно улыбнулся.

За окном занялся рассвет. Горин открыл глаза, сразу, будто по тревоге. Но телефон молчал. В квартире была дремотная тишина. Только в соседней комнате настенные часы, подарок министра обороны, мерно отбивали время. Михаил Сергеевич осторожно повернулся на спину, скосил взгляд на жену — не проснулась. Лишь тонкие черные брови ее тревожно вздрогнули, напомнив вчерашний день: разговор с Сердичем и Берчуком, беседу с молодыми офицерами и дочерью, встречу с Ларисой Константиновной. Из всех этих событий только разговор с Сердичем и Берчуком казался законченным. В других что-то было сделано не так, и Горину стало досадно. Не потому ли, подумал он, что не чувствовал в себе обычной уверенности? Но разбираться в самом себе ему сейчас не хотелось, как не хотелось впускать под одеяло утренний холодок, проникший в комнату через открытое окно.

Раздумья о прошлом, как детский кораблик по весеннему потоку, сами собой потекли, куда им хотелось. Они то ускоряли свой бег, то замедляли его и кружились на одном месте. Невольно думалось о том, как быть дальше, как нести службу, чтобы к старости не было тоскливо от того, что многое из задуманного осталось не сделанным, а возможное счастье с Ларисой Константиновной — упущенным. За четверть века в строю он не все выполнил: записки о пехотинцах на войне лишь начал, о жизни полка написал всего несколько статей. А надо бы книгу.

«За такую книгу не поздно взяться и сейчас», — упрекнул себя Горин. Раньше она могла получиться облегченной. Теперь в ней можно использовать то, что найдут для улучшения службы Сердич и Берчук, а согласятся — засесть за нее вместе с ними.

Уверенность заметно уменьшилась, когда подумал о времени. Служба забирала все без остатка. И дальше будет не легче. А может быть, заинтересовать какого-нибудь журналиста? Мысли твои — перо его. Но где найдешь такого, чтобы год жил рядом и насквозь пропитался, переболел всеми болезнями военной службы, сотни раз подумал, что тревожит и лихорадит ее, чем доставляет радость? Наезды мало что дадут. «Так, значит, писать самому? — спросил себя Горин. — Тяжело. А если не торопясь, по две-три странички в неделю, в отпуск побольше? Года за полтора-два можно сбить рукопись, а потом уже пойдет легче…»

Мысли Михаила Сергеевича отклонились к давно минувшему лету сорокового, когда он, семнадцатилетний десятиклассник, надел курсантскую форму, а через год уже прицепил два кубика. Едва приехал в часть, началась война. Через две недели выступили на фронт. В бой пошли прямо из эшелона, и тут же успех — разгромили взвод разведки противника. А на следующий день не мог удержать на позиции своих «бородачей» — такими казались ему только что призванные, давно забывшие строй тридцатилетние солдаты его взвода. Под напором противника дрогнули, отступили в беспорядке. Когда остался один, стало жутко, но все же обстрелял немцев и только потом, когда показался бронетранспортер, метнулся по кустарнику в лес.

Своих догнал далеко. Показываться на глаза командиру батальона было стыдно. Спросят: где взвод? А что он ответит? Но никто ничего не спросил (было не до того, противник снова наседал), помогли собрать взвод, вывести его на позицию и окопаться. В окопах люди чувствовали себя увереннее и за день отбили три атаки. К вечеру солдаты забеспокоились: далеко в тылу одна за другой вспыхивали деревни — туда прорвались танки противника. И на следующий день, когда в тылу услышали автоматную стрельбу, снова поддались смятению…

Почему в первых боях так лихорадит людей? Ведь воевать хотели, противника ненавидели, а дрогнул один — побежало десять. Как готовить людей, чтобы первые опасности не сломили их — вот что нельзя упускать из памяти в работе над книгой.

Захотелось сесть за стол и записать пришедшие в голову мысли. Приподнялся и тут же повернулся к жене — не разбудил ли. Нет, Мила спала. Вышел на кухню, выпил стакан воды, немного успокоился, и строчки, одна за другой, стали ложиться на бумагу. Удивительно легко выстроился план, из памяти выплыли новые примеры, которые вызывали новые мысли.