Николай Наумов - Полковник Горин

— Спроси командир полка вовремя мнение своего начальника штаба, поправь по нему свое решение, и не произошла бы неприятная ошибка.

Сделав паузу, Горин взял указку и пошел вдоль развешанных схем. Сжатая оценка обстановки, сути решений, разбор их достоинств, ошибок, причин, следствий. Вначале неважно выглядели двое — начальник штаба полковника Берчука и Аркадьев. Больше замечаний выпало на долю начальника штаба, и Аркадьеву было не столь горько слушать о своих ошибках. Но вот в действиях штаба полка Берчука произошли заметные улучшения, и Аркадьев оказался в одиночестве. Всем бросилась в глаза его капризная неумелость. Чтобы убедить всех в объективности своих замечаний, комдив привел нелестные слова генерала об Аркадьеве.

Амбаровский потемнел — его словами высекли того, кого в своем разборе он собирался несколько обелить, ибо считал: хотя Аркадьев и допустил на учении немало ошибок, дела в его полку нисколько не хуже, чем у других, и потому нападать на него круто — вредить делу. И тут же скользнула догадка: не костит ли комдив Аркадьева за ЧП в полку? Но, во-первых, оно не имеет отношения к учению, а во-вторых, кто от них застрахован? Вернее же всего, Горин бьет его своими и моими кулаками, чтобы не назначили к нему в заместители. Не слишком ли?!

Поостыв, генерал задумался о том, как ему поправить впечатление об Аркадьеве. Опровергнуть доводы Горина в своем разборе? Нет, нельзя: он все же командир дивизии, а не штабной писарь. Потом об Аркадьеве он, Амбаровский, действительно, сказал несколько наперченных словечек. Аркадьев-то понял что к чему и не обиделся, а вот Горин не захотел понять. Одно другого не лучше. Но сейчас ведь не скажешь: меня неправильно поняли. Горин привел слова точно, и смысл их офицеры могли увидеть только один — воюешь, Аркадьев, плохо, а ведь смекалистый был офицер.

Горин кончил, объявили перерыв на двадцать минут. Генерал ушел в отведенный для него кабинет и еще раз пробежал доклад, написанный ему офицерами штаба. Умелый, местами острый, он все же, как казалось генералу, был недостаточно внушительным, чтобы убедить офицеров дивизии в серьезности вскрытых недостатков и заставить их в оставшееся до инспекции время забыть все, кроме одного — надо как можно лучше отчитаться перед инспекцией, перед государством. Амбаровский стал ходить по кабинету, подыскивая тон, который бы придал весомость разбору. Но тон, как казалось ему, не спасал положения, и для большей убедительности генерал решил прокомментировать ряд мест.

Сделав пометки в тексте, он вышел из кабинета и поднялся на трибуну.

Окинув строгим взглядом зал, генерал начал свой разбор. Первые замечания прозвучали в меру спокойно и убедительно. Когда же генерал перешел к анализу результатов стрельбы, в зал полетел шквал резких, как разрывы бризантных гранат, обвинений. Особенно досталось Сердичу и Берчуку.

Сердич от стыда согнулся, побагровел, но, почувствовав на своей руке пальцы комдива, выпрямился и, будто окаменев, слушал разбор непроницаемо спокойно.

Мощная фигура Берчука долго держалась прямо. Лишь когда Амбаровский в третий раз грозно прошелся по его полку, в нем что-то согнулось или надломилось, и плечи его обвисли. Знобин повернулся к нему, заглянул в померкшие глаза, шепнул: «Алексей Васильевич, бывало хуже…» Берчук не отозвался. Разбор шел к концу. Зал отрешенно молчал, будто забронировался от снарядов. Теперь они рикошетировали и рвались где-то в высоте, осыпая людей потерявшими убойность осколками. Генерал, почувствовав неладное в настроении людей, платком обмахнул заблестевшее от пота гладкое лицо, отхлебнул из стакана чаю и перешел к последней странице — заключению. Вот перевернута и она, вся кипа бумаги недовольно отодвинута в сторону.

— Мои помогатели нашли у вас немало недостатков. Серьезных и опасных. Ваша дивизия всегда была хорошей, и я надеюсь, вы найдете в себе силы исправить недостатки. Вот так. На этом можно кончить.

Зал молчал. Горин уперся ладонями в колени, нагнулся и, когда пересилил сдавившую сердце обиду, встал. Вяло подошел к сцене, попросил разрешения сделать объявление.

— Да, да, пожалуйста, — ответил Амбаровский и сгреб листы разбора.

Командир дивизии поднялся на трибуну, чуть склонился, помолчал, словно обдумывал длинное выступление, а сказал одну фразу:

— Всем участникам учения в воскресенье и понедельник — отдых. — Сказал спокойно, с чуть-чуть пробившейся горечью. Затем подошел к генералу и спросил устало: — Вы когда уезжаете?

— Собственно, сейчас. Заеду только проститься с Ларисой Константиновной. Обещал быть.

— Разрешите в таком случае пожелать спокойного пути.

— Голову не вешать! — открыл в улыбке зубы Амбаровский.

— Попробуем. Если разрешите?..

— Ну.

— Берчука так не следовало бы… Если кто и виновен в неудаче полка, то только я и Сердич.

— Выдержит, такая глыба. А фантазии Сердича попридержи. На время, конечно.

Горин ничего не ответил.

Черная «Волга» тронулась, обдав Горина волной дыма. За ней шустро помчался зеленый «козлик» Аркадьева.

Когда машины свернули к Дому офицеров, «Волгу» чуть занесло. Она остановилась, обогнав шедшую к подъезду пару. Генерал вышел из машины. Черные глаза его с любопытством уставились на Сердича, с лица которого сошла мягкая улыбка. «Когда успел? — подумал Амбаровский. — И сколько холодной независимости. Генштабист знает себе цену. Что же, неплохо, если работа пойдет».

— Я к вам, Лариса Константиновна, а вы, наверное, в клуб?

— У нас репетиция.

— А… Если пригласите на концерт, с удовольствием приеду. А сейчас спешу домой.

Лариса Константиновна подала руку, он пожал ее и еще раз глазами пробежал по Сердичу — кажется, этот красавец не без причин поспешил на репетицию.

Когда Горин открыл дверь кабинета, в нем уже стоял Знобин, взъерошенный, злой. Глубоко вздохнув, чтобы немного успокоить себя, он проговорил:

— Знаю вас давно… Но сохранить невозмутимое спокойствие после всего только что услышанного… Не предполагал этого в вас.

В словах Павла Самойловича Горин услышал неодобрение тому, что он вежливо пожелал Амбаровскому спокойного пути. Возражая больше тоном, Горин ответил:

— Командир при всех обстоятельствах, тем более на виду у подчиненных, должен владеть собой. В трудную минуту это его последний и самый сильный резерв.

— А не учим ли мы такой выдержанностью равнодушию к нарушениям наших святых норм отношений между людьми?

— Думаю, нет. Свои допустимые возражения я высказал, он их выслушал.

— Выскажу и я. В политдонесении, копию которого пошлю в политуправление округа, я напишу о том, что дают проверки наскоком и разборы с пристрастием для людей, работавших не за страх, а за совесть.