Анатолий Чмыхало - Три весны

Вера фыркала и откровенничала:

— Ванек, вот если бы мне сказали: или замуж за тебя или умирай. Я бы лучше померла. Не сердись, но честное слово!..

Алеша ввязался в их разговор, чтобы защитить Ванька:

— Ну чего ты над ним смеешься! Парень как парень.

— Ванек-то? Он антиинтеллектуален! У него преглупейшая морда!

Оскорбленный Ванек вдруг разревелся, и ребята вывели его, плачущего, в садик. Он рвал на себе куртку и кусался. Это было смешно и дико.

Разошлись утром. Солнце зажгло тополя, и на улицах весело зазвенели первые трамваи. А кому из ребят было далеко идти домой, остались спать в школе. Ведь к вечеру решили снова собраться, чтобы сообща идти в парк. Такова уж была школьная традиция.

Алеша устроился на учительском столе в одном из классов. А когда проснулся, в зале опять играл патефон. Хлопала дверь. Значит, ребята собирались.

Алеша пошел в туалетную комнату, сунул голову под кран. Холодная, почти ледяная вода освежила его. Он умылся и почувствовал себя готовым еще к одной бессонной ночи.

Перегородив улицу, тронулись к парку, что раскинулся у подножия зеленых гор. Смеялись, дурачились, пели. Завтра они уже не соберутся в школе. В их класс придут другие. А им шагать в жизнь по разным дорогам. Для них наступила желанная и немного пугающая их пора зрелости. Поэтому-то им было сейчас не только радостно, но и чуть-чуть грустно.

На тротуарах было заметно какое-то необычное для воскресенья, очень уж суетливое движение людей. Они сбивались в группки. Они что-то говорили, кричали. Но их слова тонули в задорном раскате песни.

А когда зашли в парк, под густой шатер дубов и кленов, когда веселье хлынуло через край, увидели мрачные застывшие глыбы людей у серых радиоколоколов. И дрогнули восторженные ребячьи сердца от смутного предчувствия чего-то страшного и непоправимого.

— Умер кто? Или…

— Нет. Слушайте. Война!

Колоколы разносили по парку негромкий, заикающийся голос наркома Молотова:

— С-Советское правительство и его глава товарищ С-Сталин поручили мне сделать следующее заявление. С-сегодня в четыре часа утра без предъявления каких-либо претензий к С-Советскому С-Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу с-страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке с-со своих с-самолетов наши города — Житомир, Киев, С-Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек!

— Первые двести, — выдохнул сразу побелевший лицом Федя.

А Молотов говорил:

— Налеты вражеских с-самолетов и артиллерийский обстрел были с-совершены также с румынской и финляндской территорий…

Пожилой человек, что стоял рядом с Алешей, закрыл лицо руками.

— Мировая война! — закачал седой головой старик в белом парусиновом костюме.

Очевидно, они знали, что это значит.

— Господи! — раздался неподалеку женский вскрик.

А на эстраду уже взобрался лектор, стройный блондин в коверкотовой гимнастерке и бриджах. Лектора хорошо знали в городе и к нему хлынули валом. В миг были заполнены все места, все подходы к раковине летнего театра. Ждали его слова, его точных, исчерпывающих разъяснений.

— Спокойствие, товарищи! — начал лектор. — На нас вероломно напали, но враг просчитался. Война не будет длиться более двух-трех месяцев. Мы будем бить Гитлера в его фашистском логове, и в этом непременно поможет нам революционный немецкий рабочий класс. Выдержка, товарищи! Наше правительство дало войскам приказ — отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей Родины. Красная Армия с честью выполнит этот приказ.

Для большей убедительности лектор водил указкой по карте, что висела на большом фанерном щите. Все, о чем он говорил, будто само собой разумелось. И все-таки Алеше было явно не по себе. Как бы там гладко ни выходило у лектора, а вот сейчас, сию минуту, где-то гибли русские люди. Гибли от бомб и пуль, и это было так ужасно, так невообразимо жестоко.

Бабка Ксения сидела в крохотных сенцах. Когда она задумывалась, то медленно покачивалась взад и вперед. И взгляд у нее был тогда тусклый и чужой.

Через открытую дверь сочился неяркий свет керосиновой лампы. Он вырывал из сизого полумрака древнее бабкино лицо. Свет манил ночных мотыльков, мельтешивших у порога.

Алеша увидел бабку и невольно ускорил шаг. Знают ли дома, что началась война? Разве что Тамара принесла эту новость.

— Ну вот, — сказал Алеша, не заходя в сенцы.

Бабка подняла печальный взгляд и ничего не сказала. Бабка думала о чем-то своем. Ей было о чем думать, и она никогда не бежала от своих дум. Бабка понимала, что от них не убежать, как нельзя убежать от прошлого. Или от того грядущего часа, который уготован каждому. Кем бы ни был ты, какую власть ни имел на земле, а не минешь его: не обойдешь, не объедешь.

— Проходи, сынок, — пригласил отец в избушку. Он сказал это ласково, может быть, ласковее, чем говорил с Алешей когда-нибудь прежде.

Он лежал на кровати, свесив ноги, обутые в рабочие ботинки. Жилистые руки были заложены под голову. А когда Алеша вошел, отец сел неторопливо и полез в карман за кисетом.

— Войну надо было ждать, Алексей. Давно шло к тому, — чуть растягивая слова, сказал он, — Немец знал, что делал. Для начала прибрал к рукам всю Европу, а потом стал подбираться к нашим границам.

— Это не немцы, папа, а фашисты, — возразил Алеша.

— Как хочешь, так и называй. Только народу трудно вывернуться из-под них. Слопал же Гитлер и чехов, и французов, и поляков. А кто ему что сказал? Может, и есть такие, что против, да молчат. И ничего они Гитлеру не сделают, потому как Германия сейчас от побед опьянела.

— Мы ее отрезвим! — твердо сказал Алеша.

Отец отозвался не сразу. Он запыхал махорочным дымом, как паровоз на подъеме, и с любопытством посмотрел на Алешу. Вырос сын, с ним можно говорить уже о чем угодно. А давно ли бесштанным головастиком бегал по улице!

Отец вспомнил, как он в тридцатом оставил семью в деревне, тогда Алеше было всего пять лет. Тяжелое время пришлось пережить отцу. Выселяли из села кулаков в далекий Нарым. Отец не был кулаком, но кому-то посочувствовал, кого с кучей ребятишек выселяли из родных мест. И, наверное, не сдобровать бы ему, попадись он односельчанам под горячую руку.

Но он уехал в Среднюю Азию, тайком от всех. И где только не работал! Тысячи верст исколесил по стране. А узнал о болезни жены на пятом году скитаний, вернулся в село: будь что будет. Хоть так, хоть иначе, а пропадать детям без него, если умрет их мать.