Иван Вазов - Повести и рассказы

— Да мы уж давно знакомы, — весело заметил он, подходя ко мне.

— Ах, неужели это вы? — воскликнул я, сконфуженный и изумленный, узнав в этом крестьянине белокурого итальянца в синей блузе, которого встретил на Карнарском повороте, — того самого, что обрезал мои стремена кинжалом.

И мы сердечно обнялись и поцеловались, к изумлению наскоро составленного комитета, в который затем вошел и я.

Так я познакомился с Левским.

Кто был другой — черный итальянец на Карнарском повороте, — не знаю. Но нет сомнения: он тоже был апостол.

София, 1892

Перевод Д. Горбова

Дед Нистор не был сполна доволен освобождением Болгарии.

Нельзя сказать, чтобы он, вроде некоторых матерых чорбаджиев, вздыхал по блаженным временам, когда можно было беспрепятственно грабить бедноту заодно с турками; нельзя сказать, что он не радовался тому, как пашей и запти словно ветром сдуло, вымело вон из Болгарии, и что не плакал, как малое дитя, когда первый раз встретил под Стара-Загорой авангард отряда Гурко, нельзя сказать также, чтобы какая-нибудь забота томила его душу, мешая мирно наслаждаться свободой отечества; напротив, деду Нистору выпала спокойная старость, и все его домочадцы жили счастливо. Жена его, бабка Нисторица, была еще в полном здравии и, казалось, даже помолодела. Четыре сына — что твои соколы — состояли на службе и не оставляли отца без попечения. Чужие люди уважали его, здоровьем бог не обидел. Чего же еще было желать старику? Он благодарил бога и благословлял имя царя-освободителя.

Но, как мы уже сказали, дед Нистор не был вполне доволен положением дел. Крутой поворот привел к большим переменам. Меч и огонь опустошили его родной город, его гнездовье, истребили немало старых повстанцев, приятелей, лишив старика многих привязанностей, оставив в сердце множество пустых уголков. Новые люди, которые взялись неизвестно откуда, были ему непонятны, а новые законы, заменившие старые, как-то претили ему, казались шиворот-навыворот. Человек прошлого, он чувствовал себя чужаком в этой новой Болгарии, порожденной политическими сдвигами. Она была для него неведомым берегом, куда он был выброшен штормом. Трудно привыкать к новизне на старости лет. Старик чувствовал себя неприкаянным в городе В., где он жил в доме старшего сына — начальника округа, вдали от родного пепелища, от воспоминаний, от широких зеленых луговин, от всего, с чем свыкся… Его огорчало, что сад с фруктовыми миндальными деревьями, посаженными им в молодые годы, заглох, зарос бурьяном; что двор стоит разгороженный, в грудах камней ползают ужи и ящерицы. А было время, когда в нем звенели голоса детей и его осеняла божья благодать… Бурей сорвало гнездо, птицы разлетелись на все четыре стороны…

— Вырастили сыновей, а теперь в глаза их не видим. Все едино, что нету их… Они без нас сироты, и мы без них. Какая польза, что мы освободились? При турках всяк знал, что у него есть дети, внуки, а нынче мы с тобой, как две кукушки без гнезда, — с горечью говорил Нистор старухе до того, как старший сын взял их к себе.

И еще деду Нистору были не по душе демократические нравы, которые воцарились после того, как прогнали турок. Кто теперь господин и кто слуга — не поймешь, — рассуждал он. Наш Никола, вон, небось, поважнее каймакамина {149} 149 Каймаканин (турец.) — правитель околии. будет, а сам в Костовой корчме чокается с огородниками и на свадьбе у Стоянчо плясал рученицу!.. Он, видно, все еще считает себя сыном ракаджи {150} 150 Ракаджи (турец.) — производитель или торговец ракией. Нистора!.. Ну, разве ж это прилично? А где же чинопочитание? Где почет к царскому человеку? Эх, турки, порази их господь, те знают себе цену, умеют роскошничать и властвовать. А у нас — одна только слава…

К этим причинам, порождавшим недовольство новыми порядками, прибавились и другие — не менее важные. Деду Нистору казалось, что в Болгарии больше нету милости. Новые законы люты, и люди вроде стали такими же. За малую провинность заарканят тебя, отдадут под суд, на расправу адвокатам — и тогда дело твое табак. Проси, не проси — и не посмотрят… Разве ж Тодорчо Коева, казначея, не доконали из-за того, что у него в кассе оказалась недостача. Пустили по миру с шестерыми детьми! Царство-то, небось, не пропало бы из-за каких-то двух десятков лир… При турках худо было, нечего греха таить, но бывало, как упадешь начальству в ноги да подсунешь бакшиш, тут тебе и помилование, и прощение, даже коли ты человека на тот свет спровадил. Нет, нет, турки знали милость. Казнили, однако ж и миловали… Милостивый народ. Не то что мы — чистое зверье, прости господи!

И еще дед Нистор считал, что правды нету; не видавшие жизни молокососы, что не знают, почем фунт лиха, разные проходимцы, у коих ни кола ни двора, вдруг полезли в гору, их поставили министрами, большими начальниками, а солидным людям указали на дверь… Откуда-то взялись бездельники, что при турках жили как у бога за пазухой, и уселись нам на шею!.. Разве ж за таких клали головы русские!

Выдвинув этот пункт, почтенный старик перечислял еще тьму-тьмущую неправд и неурядиц, которые никак не вязались с его туманным, неясным пониманием свободы. Он на каждом шагу сталкивался с несоответствиями своим взглядам и привычкам, пустившим глубокие корни в его душе. Образовавшаяся вокруг пустота и груз лет разжигали в нем досаду, неприязнь к новому миру, которого он не принимал и в котором ему не было места. Жизнь тяготила его.

— Нет, уеду хозяйствовать, копать землю; здесь мне делать нечего, — говорил старик, вздыхая по своим зеленым полям и луговинам, раскинувшимся у подножия Средна-Горы.

В обвинительном акте старика против новой Болгарии имелся еще один важный пункт. Дед Нистор находил, что сгинуло веселье. На улицах больше не встретишь веселых людей. Все ходят какие-то понурые, озабоченные, все поглощены делами и вечно куда-то спешат. Даже детишки, и те забросили свои забавы и погрузились в раздумье, будто старички… Пьяного человека днем с огнем не сыщешь… Прежде находилось время и для дела, и для роздыха, и для потехи. А нынче политика не дает людям покоя, травит душу молодым и старым… И это они называют свободой?

Дед Нистор, однако же, избегал каких бы то ни было разговоров о политике, по крайней мере старался ни с кем не вступать в ссоры. По его мнению, политикой занимаются одни только чиновники да выскочки, которым вечно все не так, которые все норовят повернуть по-своему. Солидные же люди делают свое дело… Но сколько их-то?

Сын за обедом нередко спрашивал в шутку:

— Ты, отец, за какую партию?

— Ни за какую, сынок, коли мне приспичит урвать лакомый кусок, вот тогда-то я и подумаю, что у меня за партия.