Иван Вазов - Повести и рассказы

Учитель промямлил что-то в оправдание, но громкий окрик хаджи Енчо заставил его замолчать.

Когда хаджи Енчо вышел, учитель повернулся к оцепеневшему ученику, виновнику разразившейся бури, и сказал среди мертвой тишины:

— Дурак!

Урок по риторике был прерван. Помрачневший учитель удалился в свою комнату.

Хаджи Енчо сердился несколько месяцев. Но это не умалило его усердия: он по-прежнему приходил в школу посмотреть на детей и приглядеть за всем. Как мы уже говорили, добровольное это дело он делал по привычке, почти несознательно и дошел до того, что отождествлял школу с домом.

— Куда путь держишь, дедушка хаджи? — спрашивали его иногда на улице.

— Иду проведать деток, а то как бы чего не вышло, — ответствовал хаджи.

«Детками» были ученики и школа.

По направлению, в котором шел хаджи Енчо, можно было узнать, кого он собирался навестить. Но к нам в класс он больше не заходил. Мы видели, как он шествовал по двору и заходил в начальную школу, не бросив даже беглого взгляда в сторону нашего класса; это было настоящее сиротство!

— Хаджи Енчо, хаджи Енчо идет, — перешептывались ученики на партах, когда дородная фигура попечителя показывалась во дворе.

Учитель беспокойно поглядывал на дверь — не войдет ли хаджи.

Но нет! Он всегда обходил нас, он по-прежнему сердился.

Потом я узнал, что наш учитель несколько раз встречался с ним, пытался объяснить, в чем дело, успокоить его, но хаджи не захотел выслушать его объяснений. Учитель даже просил других горожан быть посредниками, но все их усилия разбились об упорство оскорбленного в своем самолюбии хаджи.

Рана, нанесенная хаджи учеником перед лицом всего класса с одобрения самого учителя, казалась ему неизлечимой. «Ежели учитель на моих глазах позволяет писать такое и поносить меня, то что же они говорят за моей спиной? Нет!» — решительно сказал хаджи Енчо миротворцам. Подобное положение вещей было очень неприятно учителю. Мы сами начали понимать это и сочувствовали ему, горячо желая, чтобы хаджи Енчо опять посетил нас. То-то был бы праздник! Было бы хорошо и радостно увидеть, как хаджи, важно восседающий перед нами, прислонился к стене и внимательно слушает урок, обмахиваясь при этом кумачовым платком! На губах учителя опять заиграла бы счастливая улыбка, и все были бы довольны!

И мы со все большим участием относились к хаджи Енчо и учителю, оказавшимся в таком затруднительном положении.

Прошло некоторое время. Как-то в октябре, в понедельник утром учитель вошел в класс веселый, в хорошем расположении духа. На его лице светилось внутреннее удовлетворение и счастье, легкая улыбка играла на губах, но на этот раз она не была вызвана появлением влиятельного лица. Благодушие учителя проявилось еще и в том, что он, пропустив урок по патологии, который у нас был в этот день, стал увлеченно рассказывать случаи из своей студенческой жизни. Такие приятные отступления он позволял себе и до того, как испортились отношения с хаджи Енчо. Эта внезапно пробуждавшаяся жажда к излияниям позволяла нам знакомиться с довольно интимными подробностями его жизни. Он, например, рассказывал нам, как бедствовал студентом, и, чтобы не умереть с голоду, занимался перепиской чужих лекций и репетиторством; или описывал трепет, овладевавший им, когда его экзаменовала внушительная группа профессоров, тревожное волнение, с каким он тянул билет с роковым вопросом, на который нужно было отвечать, не мешкая; расписывал веселую и беззаботную жизнь студентов во время каникул после экзаменов… В такие минуты мы, как говорят французы, превращались в слух.

В классе царила глубокая тишина.

Внезапно распахнулась дверь.

Вошел хаджи Енчо.

Высокий, торжественный, царственный. По крайней мере нам так показалось: его крупное рябое лицо сияло. Мы посмотрели на учителя: он, приветливо кивнув, с улыбкой подал свой стул попечителю.

— Ну, учитель, как вы тут поживаете с детками? — задал хаджи Енчо свой неизменный вопрос и, тяжело дыша, грузно опустился на стул.

Все поняли, что примирение состоялось, и вздохнули с чувством огромного облегчения. Класс радостно зашумел. Мы чувствовали себя абсолютно счастливыми. Хаджи внимательно слушал урок по патологии. Приготовившись уходить, он оглядел парты, ища кого-то глазами. Наконец остановил строгий взгляд на авторе примера и сказал грозно:

— Эй, дитятко, придерживай язык… не то отрежу!

Этими словами он излил последние капли горечи, таившиеся в его сердце. И с тех пор между нашим классом и попечителем воцарился мир.

Пришла и ушла осень, наступила зима, а с ней и самый деятельный период для хаджи. Каждый день приходили возы с дровами, их рубили на школьном дворе и складывали под стрехой. Эту обязанность выполняли ученики по указанию хаджи. Снимались рамы, вставлялись выбитые стекла, убирались классные комнаты, прочищались трубы, к дверным щелям прибивались полоски войлока, чтобы не дуло. Школа готовилась во всеоружии встретить зимние холода и метели, все приводилось в порядок, прибивалось, конопатилось под неусыпным наблюдением хаджи. Своему собственному дому он уделял меньше внимания, чем школе.

— Чтобы эти ослы не зябли, а учились… И те, что бегают к цыганам, сюда приходили греться, — говорил хаджи, пробуя, хорошо ли закреплены жестяные трубы в комнатах.

Всю зиму, в самые большие морозы и метели хаджи Енчо регулярно посещал школу. Войдет, бывало, весь белый от снега в класс, принеся с собой волну холода, и прервет урок словами:

— Черт побери, да ведь это не зима, а чудо!

И отряхнет с себя снег.

Иногда обратится к нам, садясь на стул:

— А вам тепло? Тепло, конечно, тепло… Все вы любите тепло, как кошки… Будете вспоминать дедушку хаджи, когда помрет… Ты, учитель, делай свое дело!

Говоря это, хаджи Енчо и в самом деле думал, что умрет попечителем. Он нисколько не сомневался в этом.

Но на свете всякое бывает.

Весной подошло время выбирать новое школьное попечительство. Город разделился на два лагеря: один был за чорбаджиев, а другой за молодежную партию. Последняя победила на выборах. Попечительство было составлено исключительно из молодых.

О хаджи Енчо, об этой «ржавчине», как его называли, никто и не вспомнил.

Это был смертоносный удар для него. Хаджи Енчо остался не у дел.

Все заметили наступившую в нем внезапную и необычную перемену. Сник, погрустнел хаджи; не поднимал глаз от земли, сгорбился и словно бы уменьшился и высох под тяжестью свалившегося несчастья. Он вдруг увидел себя отрезанным от своего прошлого, от всего своего существования, отлученным от самой горячей своей привязанности и тем самым лишенным цели жизни, которая вдруг показалась ему несносной и пустой… Школа, ее стены и двор, черепица, дети, их гомон, их заботы — это уже не касалось его, не нуждалось в нем, он был лишним, лишним для всего мира. Он находился в положении безумно влюбленного, у которого отнят предмет обожания, или владетеля, потерявшего царство… Хаджи стыдился даже ходить по улицам, а когда случалось пройти мимо школы или издалека увидеть ее белые стены, сердце его болезненно сжималось… Он бы так не горевал, если бы его прогнали из родного дома.