Радий Погодин - Я догоню вас на небесах (сборник)

Пререкаясь, мы накидали в топку сухих специальных растопочных дров — на ночь, чтобы высохли, их укладывали на печь. Машинист плеснул на них керосином из жестяного бидона. Кинул в печь подожженные протирочные концы.

Негромкий хлопок. Дым, похожий на мокрый пар. И огонь загудел.

Машинист пошел смазывать машину из долгоносой жестяной масленки.

А я… врагу не пожелаю такого дня.

Двухметровые березовые швырки крутят дистрофика на отшлифованных подошвами до блеска чугунных плитах перед самым жерлом печи. Поддув был так устроен, что основной жар, конечно, шел в котел локомобиля, но и жерло топки обдавало до спекания бровей. Швыряешь бревно в клубок огня, а клубок этот даже не притухает, только поворачивается, будто подставляет тебе бока. Одно бревно, другое, третье, и все они тянут тебя за собой. Живот сводит от страха: будешь падать — рукой упереться не во что. На фронте, когда мне бывало страшно, я вспоминал мои первые дни у локомобиля и успокаивался. Умирать в блокаде было тоскливо, печально, но страха не было, а тут… Главное, что этот огонь тянет тебя, как тянет с высоты. Хочется в него сигануть. И улетит твоя горячая душа, может быть, к черту, и хватит уже мучиться. Но я уже ожил, а жизнь, она запрограммирована на спасение самой себя, на выживание.

Машинист ходит, как мне тогда казалось, в отдалении в розовом тумане, — это он специально, это он показывает, что снял с себя ответственность. А я с себя ответственности снять не могу. Мне надо жить — стало быть, нужно ставить себя на ноги. Любезный Иван Макарович, начальник производства, сказал мне: «В сало пошел…» Ну, до сала мне было еще даже в мечтах километров тысячу, но начальству виднее. Я швыряю в топку плаху за плахой. Это плахи моей свободы.

Мне тяжело, я устыжаюсь, что так быстро забыл блокаду, людей, бредущих по снежным улицам, копоть, свисающую с потолков и карнизов, отвалившиеся заиндевелые обои. Это должно жить во мне вечно, должно быть отпечатано в каждой клетке моего организма, в каждой светочастице моей души. Холод и лед. И люди блокады, они идут кучными группками, они деловиты и энергичны. Выживание — коллективное дело… Жар топки тянет, как тянет спрыгнуть с крыши, с вершин Кавказа. Правая нога моя мелко-мелко дрожит. В лицо, как кипяток, плещет жар. Кто-то хватает меня за шиворот и отталкивает в сторону.

Когда я прихожу в себя, надо мной стоят мельник и машинист.

— Ты что, не мог подменить парня на пару минут? — спрашивает мельник. Он бледен, он может ударить.

— Однако я парня спас. Значит, не зевал. И вообще, ты мне кто? Ты мне каторжник.

Мельник успокоился. Принялся спокойно швырять дрова в топку. Набил ее доверху и дверки закрыл.

— Теперь хоть пар постоит, — говорит машинист.

— И тебе лень было ему помочь? Спина не сгибается?

— Я в это подсудное дело не вмешиваюсь. Пусть решает судьба и Иван Макарович.

— Однако ты его спас.

— Слаб человек. — Машинист стар, старше мельника, и желт лицом. Раньше он работал на Березниковском химкомбинате, там все желтые.

Мельник ушел. Пришла Феня. Машинист встретил ее радостно, хлопотливо.

— Феодосьюшка, чего они тебя ко мне не назначат? С привидениями у огня нельзя — жар. Привидениям возле воды лучше.

Феня подкинула поленьев, спросила машиниста:

— С чего вы не любите Ивана Наумовича?

— Кулак. С чего же его любить? Я, к примеру, тоже сидел, но я за пьяную поножовщину. По молодости — горяч был. А он — кровопийца беднейших слоев.

— А его вы почему невзлюбили? — Феня кивнула на меня.

— А его я никак. Я его и не вижу. Говорю — привидение. Может быть, от него мокрицы заводятся.

До конца смены Феня проработала со мной.

Сейчас, глядючи на молодых атлеток по телевидению, я говорю себе: «Безусловно, они красивы, даже толкательницы ядра, но Феодосья была бы среди них как Диана среди коряг». Она играла двухметровыми толстыми бревнами, которые я отодвигал в сторонку, поскольку были они мне более чем непосильны.

На следующий день Феня тоже пришла. Я попросил ее дать мне самому отстоять смену. Говорю — сиди, уроки учи. Но не сдюжил.

Феня еще дней десять приходила. Затем локомобиль остановили — в топке свод прогорел. Не от моих трудов — от времени.

Разобрали мы с машинистом печь. Починили стены, затерли огнеупорной мастикой. Начали свод выкладывать по лекалу. Дело нехитрое — в подмастерьях-то.

Выложили мы с машинистом свод, выложили портал. Стали печь сушить. Потихоньку протапливали. А потом и затопили.

Тут в поселок и прислали поляков, двух здоровенных молодых мужиков. Меня от кочегарского дела отстранили — мужики есть. Перевели на волю, в столбовые монтеры. Когти через плечо, заявки от населения в карман — и пошел на ремонт и профилактику электропроводки. Но вот что странно: печную трубу починят, крыша прохудилась — залатают, забор накренился — подопрут, электрические провода пересохли, изоляция сыплется, нитяная оплетка истлела, медь голая — ноль внимания.

Со столбов мне видна была Чусовая. Красивая река, темная, крученая, громкая. Меня все сильнее тянуло на высокие скалистые ее берега.

Со столбов я и сделал одно полезное для себя открытие. В поселке, в домах, было мало радиоточек. Война гремит, последние известия не радуют. Народ набивается, тревожный, к моей хозяйке Клаше Иноковой, спрашивает: «Клаша, как там на фронте? Чего муж пишет?»

— Давайте я вам радио проведу, — говорю им.

— Так небось дорого, парень?

— Чего ж дорого? Я вам проведу и зарегистрирую. Потом будете в контору платить раз в квартал.

— Так-то оно конечно. А враз — за проводку?

Тут я почувствовал, что в руки мне упала жареная курица.

— Ну, стоимость репродуктора. — Кивают. — И за работу — сколько дадите…

— А сколько дать?

— Ну, котелок картошки. Пузырек масла. Огурец.

— А к огурцу? — Ждут чего-то, смотрят на меня печально. И тут я понял.

— Непьющий я, — говорю. — Мне бы поесть.

Дело радиофикации пошло быстро и для меня с большой пользой, мне не только давали картошку, шаньги, пельмени, иногда даже сало, но уже потом, завидев меня на столбе, кричали: «Монтер, зайди, щи поспели».

И все равно даже радиофицированные женщины набивались к Клаше и спрашивали: «Клавдия, как там на фронте-то? Что муж пишет?»

Клаше на постой дали двух поляков, Збышека Валенко и Томаша Вишневского из Варшавы. Збышека я уже видел, его привел начальник производства на паровую машину, когда меня подменяла Феня. Я тогда на табуретке сидел, отдышивался. Феня была разяще прекрасна. Но и Збышек не в замазке — с глубокой ямкой на подбородке и разбойничьими черными глазами.

Збышек меня узнал сразу, предложил «Беломор». Но я не курил. Какой постный герой — не пьет, не курит. Все дурные привычки у меня появились уже после войны, а тогда мне шел семнадцатый год.