Радий Погодин - Я догоню вас на небесах (сборник)

— Я думаю: любовь — это любовь.

— Весьма наивно, дружок, — улыбнулась Скачкову гололобая женщина.

— Не наивна только подлость! — крикнула Регина.

Гололобая уставилась на нее. Она даже облизнулась быстро, как перед укусом.

— Кто сказал?

— Мой первый муж.

— Тебе?

— Своему начальнику.

— Прелестно. «Не наивна только подлость». Как это сделано… Прелестно… Наверное, он был смелый человек…

— А что такое человек? — спросил моряк-пуговичник, тоже глядя на Скачкова.

— Пошли их куда подальше, — посоветовал Скачкову свиноцефал. — Человек на коне не мог быть винтиком. Поэтому коней истребили.

Моряк все сверлил Скачкова.

— Вульгарные материалисты полагают, что человек стал человеком, когда взял в руки примитивное орудие труда. Регина, ты именно так думаешь. Я знаю.

— Не трогай мою подругу, — сказала женщина-синяк. — Ты ее всегда ревнуешь.

Гололобая ей возразила:

— Пусть трогает.

Остальные закивали. Константин Леонардович тоже кивнул.

— Однако! — сказал моряк. — Человек стал человеком, когда осознанно — понимаешь, подчеркиваю — осознанно ограничил свои инстинкты. Обуздал желания! Отсюда первое: Бог — есть ограничивающая функция разума; второе: совесть — есть контрольная функция разума; третье: стыд — есть реакция крови на победу разума над ненасытным драконом наслаждения, сопровождающаяся выделением адреналина.

— Совесть и добро — явления социальные, — робко сказала девушка-свечечка.

Моряк улыбнулся.

Все его существо было застегнуто на все его морские пуговицы. Они желваками выпирали под кожей.

— Отсюда нравственное превосходство будущего над прошлым. Продуктом совести является высокоразвитая цивилизация, прогресс и правовое положение человека. — Улыбка моряка была как шарикоподшипник.

— Дерьмо! — сказал автор драмы. — Человек желает вернуться к доброму барину. Японцы это поняли. Груз социальной ответственности, конкуренцию и соревнование они переложили на феодала-технократа. Промышленный феодализм. Японцы — дерьмо.

— Ты чего, Олег, ополчился на японцев? — спросил Алоис.

— А я не ополчился. У японцев нет гениев. У китайцев гении были, а у японцев нет. Синхронные ребята. Синдром пираньи. В рот палец не клади.

— А нобелевские лауреаты?

— Я про гениев, а ты с лауреатами…

Тут вскочила женщина-синяк.

— Девочки, я знаю, что нужно делать, чтобы, наконец, изменить эту нашу собачью жизнь. Нужно, девочки, рожать японцев!

— Перерыв! Перерыв! — прокричала Анна, уловив какой-то знак Константина Леонардовича. — Доспорите за чаем.

— Лишь технократ может покончить с бюрократом. Он его, гниду… — рычал автор.

— Остынь, — Анна поставила на стол блюдо с толсто нарезанной колбасой.

«Свежая», — подумал Скачков. — «Прима». Он помнил времена, когда во всех ленинградских гастрономах стоял вкусный дух настоящей «Любительской» колбасы, розовой и прохладной.

Анна ставила на стол хлеб, масло.

Мужчины пошли курить в люстровую. А Скачков по многолетней привычке пошел все же на лестницу. Жена всегда просила его выходить курить на лестницу. У них с соседом на лестничной площадке и банка для окурков была подвешена к перилам.

Обернувшись, он увидел Алоиса — тот стоял в дверях люстровой комнаты, ждал, чтобы кивнуть.

Кивнул.

Анна и Регина ставили на стол чайник, вазу с конфетами, тарелки, чашки, блюдца. Анна торопилась, дважды глянула на часы. Что-то похожее на обиду шевельнулось в душе Скачкова. Никому он тут не был нужен. Он прошел в красную комнату. Красная женщина поднялась ему навстречу.

— Ты мой, — сказала она. — Ты им не верь. Они все врут. Совесть — это любовь. Я позвоню тебе. Я жду. Иди ко мне… — Но в ее словах не было призыва, не было конкретности. Они были обращены к кому-то другому, но скорее всего эти слова означали прощание.

Скачков, кивая и жалко улыбаясь, вытолкался на площадку. Красная женщина вслед за ним не пошла. Она сгорала, освещенная красным торшером, словно ее принесли в жертву красному богу.

На площадке Скачков вытащил из кармана сигареты, но не закурил, а, зажав пачку в кулаке, помчался вниз. Он закурил только на улице, когда успокоилось дыхание. «Вот попал!» — хохотал он над собой, но хохотал, чтобы обмануть самого себя, а на самом деле душа его скулила. «Не гонялся бы ты, поп, за дешевизной!» — восклицал он. А на самом-то деле душа его плакала по Алоису: «„Совесть — есть функция разума!“ Во дают! Но какого черта тут делает Алоис? У него же было развито чувство юмора, он же нормальный мужик. Мы с ним были как братья…»

Анна вылетела из парадной прямо на Скачкова.

— Ой, извините, — сказала. — Вы ушли. Правильно. Нечего там нормальным людям. Больные — они же не цирк. Правильно говорю? Проводите меня до «Ленинграда», там меня муж ждет. — Не дожидаясь согласия на свою просьбу, Анна отдала Скачкову сумку с провизией.

— Зачем тут Алоис? — спросил Скачков.

— Как зачем? Он у нас два месяца лежал. Бывало, стоит в коридоре и смотрит в стенгазету. Любил в стенгазеты смотреть. Час стоит, два. Иногда падал… Это у него от гласности. Депрессия. Он по натуре верующий. Причем глубоко верующий. Константин Леонардович говорит: если снова открыть монастыри, душевнобольных станет намного меньше. Особенно женщин.

«Странно, — подумал Скачков. — Алоис — верующий. А впрочем, жил с бабушкой — старой комсомолкой. Наверное, наше зубоскальство по поводу наших порядков его, в общем-то, ранило».

Скачков вспомнил, что Алоис всегда морщился, когда при нем рассказывали политические анекдоты. Оправдываясь, говорил, что чистотой стиля политические анекдоты не могут похвастать, а его утонченную душу это коробит. На самом деле он страдал как верующий, — его совесть взывала к кулакам. Чтобы нам, значит, морду набить. «Может, совесть — функция веры? Черт возьми, прямо какое-то четвертое начало термодинамики. Вера тоже находится в системе разума…»

— Да вы забудьте. Они кому хочешь заморочат голову. Регину жалко. Вы ей понравились. Говорит, все мужики, которые мне понравятся, убегают… Спасибо, что проводили, вон мой стоит, — Анна взяла у Скачкова сумку и побежала к кинотеатру.

Под ногами шуршали листья. На той стороне улицы неярко светились окна домов. Они не тревожили сердце одинокого человека Скачкова иллюзией возможного благополучия. Цвет их, даже оранжевый, был с зеленым оттенком. На этой улице свет фонарей, сочащийся сквозь листву, создавал ощущение близкой воды. Место здесь было такое слегка колдовское, как на южном берегу Тавриды, вблизи гор.

Скачков изучал афишу и не понимал из прочитанного ни слова. Сослуживцы говорили, что фильм Бергмана глубокомыслен и скучен. «Может, мы стали нервными? Может, нетерпеливыми?» — подумал Скачков. — Может, нам хочется пойти к психоаналитику? Интересно, привьется в России психоанализ, или это будет смешно? Пошел к психоаналитику, а он — баба… Или: муж, жена и психоаналитик. Муж и говорит: «Кто там под кроватью?»