Дмитрий Урин - Крылья в кармане

— Лежит, — сказал Горлов.

Вслед за ним в комнату вошел Василий. Я успел увидеть его, и спичка тотчас же погасла.

Василий подошел ко мне и, ткнув сапогом в одну из моих поднятых подошв, сказал:

— Вынесем его.

Мне стало ясно, что голосом мне незнакомым говорил встревоженный Василий. Горлов взял меня за плечи, Василий за ноги. Было темно. Почему я молчал, почему не заявил о своей жизни — сразу, громко, весело, как полагается живому? Совершенно непонятно.

Они подняли меня, пронесли шага три и снова опустили на пол.

— Дышит, — сказал Горлов и зажег спичку.

Тогда я приподнялся и сел, оглядываясь вокруг, как будто проснулся, очнулся после обморока. На новом месте лень сразу оставила меня. Василий присел передо мной на корточки.

— Здорово, побитый, — спросил он, — Дмитрий, а Дмитрий? — и со стыдной нежностью взрослого мужчины он взял меня за руку.

Сознаюсь, в ту минуту мне очень хотелось сыграть раненого, поломанного, больного и ответить Василию жалобным, прерывистым голосом. Лень вогнала меня в роль, и эту роль надо было играть. Однако мне стыдно было притворяться перед Василием, но стыдно было и сознаться ему, что я совершенно здоров, что я мог встать и лежал только потому, что мне вдруг стало скучно двигаться и вообще жить, вообще — настаивать.

— Ушибли? — спросил Василий, не выпуская моей руки.

— Не знаю, — ответил я рассеянно, как человек, которому вернули сознание. — Кажется, нет. Я могу подняться. Дай руку.

Василий протянул мне вторую руку. Я поднялся на ноги, но стоял нетвердо — чуть шатаясь, то ли от роли, то ли от действительно долгого лежания.

Горлов выбрал целую скамейку, и мы сели — втроем, рядом, лицом к пустому столу президиума. Разбитые скамьи лежали вокруг нас. В комнате было темно. За окнами тоже. Горлов раздал нам по бумажке и отсыпал табаку.

Так началось наше последнее собрание в Балайбе.

— Драка, друзья мои, — сказал Горлов. — Старики «Справедливого пути марксизма» бьются в старую жизнь, как вдовы в засыпанные могилы. Это для успокоения очень хорошее средство. Безвыходность для здорового человека чудная наука. На фронте из-за безвыходного положения Кузьма Никитыч Фартучный, можно сказать, летаргический человек, получил орден. Если мы темноте нашей покажем, что, окромя пути к всемирному счастью человечества, нет выхода, она полюбит это человечество и вступит в этот союз. Смотри, какая тишина нынче в Балайбе. Пройди по ней и увидишь, что молчат мужья и жены, сыны и невестки, зятья и дочери. Последнее одиночество умирает в деревне. Завтра утром они выйдут на улицу и спросят:

— Что делать дальше?

А мы пустим коня через межу восьмеркой и скажем:

— Сеять надо, граждане, сеять!

Безусловно, я выдумываю речь Горлова. Но ведь я не стенографистка. Я не располагаю точностью. Я располагаю всего лишь памятью и правдой.

Помню, мы долго молчали. За окном спала Балайба, тревожная, как лагерь. С неба не сыпались звезды, и в беззвучии оно стояло, как застывший фейерверк, нарисованное падение искр.

То было густое, зрелое небо. Переполненное светилами, оно ожидало разрежения, как иной душный воздух ожидает грозы, как мы ждали событий.

— Так что, — сказал Горлов, — если у тебя, Дмитрий, ребра целые, то считай себя победителем. А если ребра не целые, то все равно считайся победителем. Хотя оно человеку труднее.

— Ребра целые! — воскликнул Василий, погладил свои бока, выпрямляясь и вставая, словно речь шла об его ребрах.

Он прошел в угол, возвратился, прошел в другой, все время чуть подпрыгивая, — какая-то сила играла в нем, видно, он понимал, что дело не в моих только ребрах и не в моей только победе.

— Стало быть, завтра утром мы примемся задела, будто ничего и не случилось. Так?

— Нет! Не так! — ответил Горлов. Он погасил папиросу, придавив огонь большим ногтем, как насекомое. Потом посмотрел на нас, на наше ожидание и стал крошить скомканные остатки табака. — Уехать вам надо.

— Что?!

Василий подошел к нему в упор и спросил непослушным басом:

— Отступать? По какой причине?

— По причине наступления, — ответил Горлов спокойно.

Затем он поднялся и все остальное говорил Василию в лицо, в лоб, в глаза, в переносицу, в уши.

— Вашу историю отвлечем в личную сторону. Вот, скажем, подрались вчера Холмогоровы! Даже у нас кости ломит. Так требуется. Колхоз затеян. Затеян. Я живой? Живой! Советская власть живая? Живая! Семейную драку кончайте письменно.

— Какая ж она «семейная»? — перебил я. — Это всесоюзная, может даже всемирная драка!

— Тем более что всемирная! — ответил Горлов, не оборачиваясь ко мне, глядя в лицо Василию. — Тем более ее выиграть надо.

Василий сел. Сел Горлов. Мы молчали. Небо едва передвинулось в окошке и стало еще гуще.

— Что значит всемирная? — как бы с собою разговаривал Горлов. — Это как покажешь, как при случае выгодней. У меня, например, туберкулез всемирный? — повернулся он ко мне резко. — А? Всемирный? Нет. Собственный. Личный. А я в санатории видел барышню, у которой всемирный был. Это как покажешь!

Василий, положив мне на плечи тяжелые руки, повернул меня к себе.

— Ты сможешь дойти пешком до станции? — спросил он.

— Когда?

— Сейчас. Сегодня. Ночью. Я принесу сундучки. Сможешь?

Я ответил:

— Постараюсь.

Василий встал, чтобы идти за сундучками, но не сделал ни шагу, переживая какую-то тяжкую паузу. И мне, как иному музыканту, пробующему отдельные ноты в задумчивой тишине, захотелось стукнуть в гулкие клавиши отдельными словами:

— Родина. Отечество. Жена.

Мы молчали.

Пауза еще не надоела нам, не родила еще ни одного нетерпеливого шороха, когда в комнату, со свечой в руках, вошла жена Василия — Настасья.

Я, как все легко могут догадаться, никогда не ночевал в монастырских гостиницах, но уверен, что так именно, в темноту номера, где спит одинокий, скучающий грешник, входит со свечой в руке румяная послушница — щелкает ключ, видение приближается, приобретает плотность, дышит, и колеблется пламя свечи, освещая надетый на спинку стула белый китель с земскими петлицами и висящее из кармана пенсне на черной ленте.

(Они лезут отовсюду — эти продолжительные и, кажется, вечные запахи исполинской русской литературы.)

Настасья со свечой подошла к нам вплотную. Пламя дышало. С закрытыми глазами я ощущал это пламя в себе. Настасья сказала мужу:

— Начальник! Мужики заперли твоего отца в погребе. Там по ночам крысы на голос воют. Сорви замок.

— Не имею права нарушать правосудие, — ответил Василий. — Ему, дураку, только с крысами и жить следует.

Настасья стояла неподвижно.

— Отец твой! — сказала она.

— Дурак! — ответил Василий.