Дмитрий Урин - Крылья в кармане

— Какие звезды! — сказал второй спутник, старик в чесучовом пиджаке. — Это лучше всяких видов. Страшно.

— Что «страшно»? — спросил первый.

— Огромность — страшно, — ответил старик. — Неведомость. Космос. Хочется жить тысячи лет, когда смотришь на эту огромность. Ведь я дитя перед этим, а мне шестьдесят пять лет…

Первый спутник поморщился, как будто старик спел или прочел стихи без просьбы об этом.

— Не понимаю, — сказал он. — Небо, конечно, красивое, но если не ахать и не охать, а честно вдуматься, так на нем такая же скука, как и всюду. Как в этих диких горах проложено это удобное шоссе и ясна целесообразная дорога, так и там все выяснено, и звезды ходят по своим орбитам на службу и на дежурство и подчиняются точным и выясненным законам.

Старик, не слушая его, смотрел на небо, — оно кружилось на поворотах, падало, пропадало в деревьях и вдруг открывалось в такой зовущей беспредельности, что хотелось думать: машина летит туда вверх, быстрота ее увеличивается и мешает дышать.

— Ведь я дитя перед этим, а мне шестьдесят пять лет, — повторил старик и еще раз сказал: — Страшно.

В санатории Игорю Михайловичу пришлось жить в одной комнате с этим стариком, и он узнал его имя, известное всему миру имя астронома и математика.

Он вспомнил сейчас этого старика, первоначальность его чувств, его детское остолбенение при виде звезд, и ему еще противней стал казаться апломб и бесчувствие сына.

Был выходной день, и, шатаясь по лесу, по дачному поселку, Игорь Михайлович забрел на молочную ферму пригородного совхоза и столкнулся с Мишкой. Мальчик стоял в сарае и, обняв двумя руками голову совсем молодого теленка, терся ухом о его шею и говорил такие слова:

— Мумочка моя маленькая, теленочка моя хорошая, дай я тебя почешу… Так… А мух мы еще хвостом отгонять не умеем… не умеем… Мы еще глупые.

Кроме мальчика с теленком в сарае никого не было.

Отец вздрогнул, увидев эту сцену. Азарт охватил его, когда он подумал, что сейчас, сейчас он заставит сына предъявить простое и явное детское чувство. Он вошел в сарай и с вялым спокойствием, в которое всегда окрашивалось его волнение перед важным боем, допросом или заявлением, подошел к теленку, погладил его и сказал:

— Хороший молоднячок.

— Очень, очень хороший, — подтвердил Мишка.

— Мне как раз нужен такой, — отец с деловым видом ощупывал и оглядывал теленка. — Пожалуй, подойдет. С кем тут надо поговорить об этом?

— А зачем тебе теленок? — Мальчик соломинкой ковырял в мягком телячьем ухе, что-то извлекая оттуда.

— Вечер у нас будет. По поводу юбилея. Я в комиссии этой, как она называется… в бытовой. Нужно обеспечить телячье мясо. — И, боясь, что слово «мясо» недостаточно жестокое, отец добавил: — На убой.

— Так он же маленький!.. — сказал Мишка с какой-то виноватой мягкостью.

И сердце отца заколотилось, как перед выстрелом: «Вот оно — простое детское чувство. Сейчас, сейчас будет проявлено…»

— Ты подумай, батя, много ли в нем мяса. — Мальчик гладил теленка. — Дай я сбегаю, узнаю, может, здесь есть более подходящее.

Суетился мальчик, или только так казалось, — Игорь Михайлович следил за ним с трепетом.

Мишка убежал искать другого теленка, но возвратился быстро, минуты через три.

— Нет, батя, этот самый подходящий, — крикнул он радостно, — остальные куда худощавей! Этого бери. Только торгуйся. Здесь народ хитрый, хозрасчетный, будут других предлагать. Ты не соглашайся. Смотри, какой филей, смотри!

И черное, открытое, огромное небо, к которому летишь во всю силу мотора, во всю силу сердца, без шоссе и без мыслей, вдруг растеряло звезды и стало плоской грифельной доской — хоть пиши на нем цифры, рисуй треугольники, радикалы, математические закорючки и греческие буквы.

Перед вечером Игорь Михайлович с шахматной доской и сборником задач и этюдов отправился в лес. На опушке он сел на усыпанную желтой хвоей землю, расставил фигуры точно по задачнику и, приподнимая ферзь и кружа им вокруг шахматного поля, стал примерять возможные комбинации.

Красное солнце, разбитое деревьями, веселое, как пожар в детстве, развлекало его.

Он опустил ферзя и с наслаждением стал смотреть на этот разлив огня, на переходы его в светло-зеленое, в голубое, на желтые дневные прослойки в низких облаках и на синие ночные прослойки в облаках высоких. Но вскоре он заметил свое наслаждение и поднял ферзя.

«Вероятно, жена права. Мы стареем. Я любуюсь закатом… Я любуюсь, а Мишка знает, что солнце никуда не закатывается, что поворачивается земля, которая есть шар, имеющий в обхвате столько-то километров».

— Сколько? Разве я знаю? — спросил он себя вслух, продолжая глядеть на закат.

Но, уже не видя его, вспоминал, что метр есть одна сорокамиллионная часть парижского меридиана и что эталон из платины хранится в парижской палате мер и весов. «Эталон! Прекрасное слово — „эталон“. А вот не встречалось со школы».

Он произнес:

— Э-та-лон.

«Нет, вовсе не прекрасное слово, — подумал он, — похоже на „талон“. Но — погоди. Сорок миллионов метров — это сорок тысяч километров. Сорок тысяч! Вот я знаю, всю жизнь знаю, сколько имеет этот шар в обхвате, и это, однако, не мешает мне любоваться закатом».

Но Игорь Михайлович обманывал себя: он уже не видел заката. Он даже не заметил того, как багровели краски и утончались слоистые горы, как темнело небо и коричневые стволы становились совершенно черными.

«Черта с два я старею, — сказал себе Игорь Михайлович. — Просто мальчишка растет неправильно, и надо с ним подзаняться».

Он снова стал кружить ферзем над доской, но делал это реф-лекторно, забыв о том, как стоят фигуры и чего требует задача.

«Надо подзаняться…»

Игорь Михайлович поставил ферзя на доску, на краю черной и белой клетки, и фигуры как будто ждали, стоя так, вне игры.

«Если мальчик растет неправильно, то кто в этом виноват? Не он же. Стало быть, кто? Мать? Нет… Я виноват», — понял Игорь Михайлович.

Он понял это после того, как предположил, что виноваты школа, улица, пионеры, товарищи, время.

«Значит, они лучше, правильнее нас, и я просто не могу в этом разобраться», — старался уговорить себя Игорь Михайлович и почти с ненавистью, какая у него была наготове ко всему чужому, враждебному, проклятому, представил себе, как мальчик категорически рассуждает о смерти перед гробом, в котором лежит он, Игорь Михайлович, и как за мальчиком тесной стеной стоят товарищи по ссылке, по фронту, бойцы, комиссары, чекисты, и слезы текут по их каменным лицам.

— Батя, где ты? — услышал он голос Мишки. — А мы тебя ищем, ищем по лесу уже минут восемь.

— Восемь? А не десять? — спросил отец со злой усмешкой.

— Восемь. Иди, за тобой машина приехала. Срочный вызов. Иди. Я шахматы соберу. — И мальчик стал на корточки перед доской.