Юрий Пронякин - Ставка на совесть

Толпа шарахнулась, оторвала Гришу от матери и понесла. Сколько он ни плакал и ни кричал «мама, мама!», никто не отозвался. Панический гомон толпы раздавил его слабый голос, а его самого схватили, впихнули в забитую беженцами черную утробу вагона, и Гриша Сутормин, насмерть перепуганный, поехал. Один. В неизвестность.

Утром на какой-то станции он обегал все вагоны, заглядывая в лица всех женщин, но матери не нашел.

Так и пропала она. Погибла ли в ту жуткую ночь от бомбежки или уехала куда, Григорий не знал.

— А отец? — спросил Ивин.

— Тоже, наверно, погиб…

— Ну, а когда сами стали взрослым, вы пытались разыскать родителей?

— Писал в родной город, ответили: нету их там.

— А к командиру или замполиту обращались?

Сутормин покачал головой.

— Зря.

— А что обращаться? Кому какое дело до чужого горя?

— Ну уж нет… Заботиться о подчиненных, помогать им — обязанность командира. Вы же знаете, — наставительно возразил Ивин. Сутормин махнул рукой:

— Выговора да наряды вне очереди — вот их обязанность.

— Ни за что, ни про что взыскание не наложат.

— Э-э, товарищ капитан, бывает и не знаешь, за что отхватишь.

— Например?

— Ну вот, служил я в автороте. К Октябрьской революции мне сержанта присвоили. Решил «обмыть» с ребятами лычки. А мне взяли и срезали их за это и в пехоту перевели. На исправление.

— Но ведь вы поступили нехорошо.

— Только ли я?

— Не кивайте на других… Видите, к чему легкомыслие приводит, — упрекнул солдата следователь.

— Разве заранее узнаешь… Вот и с Семеном, с Ващенкой… Не думал, не гадал, а вышло… Загубил человека.

Ивин заметил: за все время, пока они находятся вместе, Сутормин ни словом не обмолвился о том, что́ ждет его самого. «Или он еще ничего не понимает, или считает себя совершенно невиновным и рассчитывает отделаться гауптвахтой?» — предположил следователь. Сутормин, казалось, угадал его мысли и упавшим голосом спросил:

— Товарищ капитан, а мне из тюрьмы позволят написать Ващенке, если он поправится?

Ивин с изумлением посмотрел на солдата — осунувшегося, побледневшего, с четко обозначившимися на скулах веснушками. Эти мальчишеские веснушки, и нос пуговкой, и рыжие, щеточкой торчащие надо лбом волосы выдавали в Сутормине человека живого, задорного. Но бледно-фиолетовые тени под застывшими, невидяще устремленными куда-то глазами настойчиво напоминали, что этот человек наполовину уже заключенный. И главное, он знает об этом.

Ивину стало жаль его и совестно перед самим собой за то, что он втайне рассчитывал встретиться здесь со злостным преступлением и умело распутать узел, показать себя в настоящем деле… Пока что такие дела Ивину в его практике не встречались.

И оттого, что этот человек оказался иным, следователь сочувствовал ему сейчас. Это сочувствие вызывалось и другим обстоятельством. Ивин заключил, что в батальоне не все благополучно с индивидуальной воспитательной работой, и решил высказать свое мнение майору Хабарову.

А Сутормин, ничего не подозревая о размышлениях и переживаниях следователя, тоскливым взглядом обводил стрельбище, на котором сочно зеленели травы и пестрели цветы. Стройные лучистые ромашки, казалось, внимали звону льнувших к ним колокольчиков. Между ромашками и колокольчиками, будто хоронясь от посторонних глаз, нежились Иван-да-Марья, снежинками белели скромные маргаритки и, блестя атласными чашечками, тянулись к солнцу лютики. Почти у самых ног Григория, на бровке окопа, из густой зелени проглядывали белые мохнатые головки клевера, над ними, выбирая, куда бы сесть, с бередящим душу жужжанием кружилась пчела.

А над стрельбищем невесомо синело небо, чистое, без единого облачка. Солнце, горячее с утра, щедро дарило свое тепло зеленой летней земле. Было очень тихо. Никто не подавал команд, никто не стрелял. Казалось, этого даже вовсе не существовало, а всегда было вот такое яркое летнее утро, тишина, зеленый луг и цветы — много, много цветов. И Григорий с болью и раскаянием почувствовал, что до сегодняшнего утра он просто не замечал всей этой красоты.

Незадолго до злополучного тактического учения с боевой стрельбой капитан Петелин сказал сержанту Якову Бригинцу, чтобы он подготовился к выступлению на дивизионной конференции отличников. Для Якова это была нелегкая задача: за какие-нибудь 10—15 минут интересно и поучительно рассказать об опыте воспитательной работы в отделении. Он перебрал в уме десятки вариантов и наконец остановился на эпизоде, когда в отделение прибыл Григорий Сутормин, разжалованный из сержантов в рядовые. На другой же день новичок намеренно опоздал в строй и на строгое замечание Бригинца с невинной ухмылкой ответил:

— А куда мне теперь спешить? Все равно жизнь поцарапана.

В строю хихикнули. Яков не сразу нашелся и, побледнев, проговорил:

— Если так от одной царапины, то что же будет, когда жизнь ушибет вас? Объявляю выговор.

— Простой или с предупреждением? — прикинувшись простачком, спросил Сутормин.

За эту наглую выходку Сутормин побывал у командира взвода.

Новичок оказался малым веселым, общительным. Во время перерывов занимал солдат побасенками и анекдотами, которых знал несчетно и, главное, складно рассказывал. Зато к учебе он относился так, будто отбывал повинность, а на занятиях по строевой подготовке вскоре опять «отличился».

Накануне ночью землю схватило морозом, деревья покрылись толстым слоем инея, ворсистого, как необтертая солдатская шинель. Снег скрипел, будто новые кирзовые сапоги. Стыли ноги и руки, кололо щеки.

Бригинец, прямой, не согнутый стужей, хотя страдал от нее не меньше подчиненных, объявил тему занятий и стал показывать строевые приемы. Повернувшись к строю спиной, он услыхал ворчливый голос Сутормина:

— И кому все это надо?

Бригинец резко повернулся:

— Должны бы знать, не первый день в армии.

— То-то и оно, — ответил Сутормин.

— Рядовой Сутормин, выйдите из строя, — скомандовал Бригинец. Сутормин повиновался. Бригинец заставил его проделать в медленном темпе повороты на месте. Солдат выполнил приказание по-медвежьи, и видно было — умышленно.

Бригинец язвительно заметил:

— Ну и как, по-вашему?

Он ожидал от Сутормина покаяния. Но тот легко вывернулся из положения:

— Пятки примерзают, товарищ сержант, никак не оторвешь при поворотах. Будь весна — я бы…

— Я бы, мы бы… Вы сейчас покажите! — резко отпарировал сержант.

Когда Бригинец делал разбор занятий, Сутормин на вопрос, почему у него получается хуже всех, буркнул:

— Таланта в ногах нет.

— Ото ж говорю: это тебе не баранку крутить, — подкузьмил Сутормина Ващенко. Они стояли рядом.