Юрий Пронякин - Ставка на совесть

…Придя на утро, после бессонной ночи, в полк, Иван Прохорович узнал от дежурного, что секретарем партийного бюро избран капитан Петелин.

— Так, значит… — вымолвил Иван Прохорович таким тоном, словно иного не ждал, прошел в свой кабинет и заперся на ключ.

С отчетно-выборного собрания Станислав Торгонский домой вернулся поздно. Однако Марина не спала, она сидела у зажженного торшера в глубоком кресле с объемистой книгой на коленях. В комнате царил уютный полумрак.

— А ты почему полуночничаешь? — удивился Станислав.

Марина ответила, что сегодня она столкнулась с трудным случаем заболевания суставов ног, поэтому решила пополнить свои знания. «А-а», — протянул Торгонский и сказал, что он хочет есть. Марина отложила книгу и отправилась готовить.

Станислав переоделся в пижаму, умылся и, посвежевший, розовый, пришел на кухню. Он удобно уселся за стол и с аппетитом навалился на только что вынутую из холодильника буженину с хреном. Марина села напротив и поинтересовалась, как прошло собрание.

— О, ты не представляешь, мамочка, что это было за собрание! Накал страстей. Зрелище, достойное пера Шекспира.

И Торгонский, жуя буженину, со смаком стал описывать подробности критики полковника Шляхтина.

— Между прочим, твой друг юности — решительный человек. Послушала бы ты, как он говорил. Молодчина! Вообще, только так можно поставить на место зарвавшихся чинуш.

Торгонский подцепил вилкой последний ломтик мяса. Марина спросила:

— А ты, Стась, не выступал?

— Я? Ораторов и без меня хватало. Но даже не в этом суть. Понимаешь ли, я — врач. Мое дело — лечить больных. А они были и будут, независимо от того, хороший у нас начальник или бурбон. — Станислав отодвинул от себя опустевшую тарелку, провел рукой по животу и дурашливо продекламировал: — Ну вот, теперь, как утверждал товарищ Маяковский, «и жизнь хороша, и жить хорошо»… Пойдем спать, мамочка.

Торгонский встал и сладко потянулся.

— Иди. Я уберу посуду, — сказала Марина, но, оставшись одна, не сразу поднялась со стула. Некоторое время она пристально смотрела на тот край стола, за которым сидел Станислав, и с грустью подумала, что вот так у него всегда: дома он горячо возмущается какой-нибудь задевшей его несправедливостью, охотно изливает свои обиды ей, Марине, негодует по поводу бездеятельности вышестоящих органов и начальников за то, что они не принимают надлежащих мер. Но Марина не помнит, чтобы Станислав когда-нибудь похвастался, как он схватился с кем-нибудь, защищая интересы дела или чье-то человеческое достоинство. Даже после того как Станислав провалился на защите диссертации, он лишь заклеймил всех своих оппонентов как бездарей, завистников и склочников, а сам засунул в глубь ящика письменного стола папки с плодами многолетних изысканий и на том смирился. Не однажды потом Марина напоминала ему: «Пересмотри диссертацию, осмысли критические замечания». Но всякий раз Станислав безвольно отвечал: «Нет, мамочка, лбом стену не прошибить…»

«Боже мой, как ты обрюзг душой», — не желая этого и жалея мужа, заключила Марина. Ей стало тоскливо. Она через силу убрала посуду, вымыла ее, вытерла стол, погасила на кухне свет и медленно, точно по принуждению, пошла в спальню.

Всякий раз, когда в кабинете Шляхтина появлялся секретарь партийного бюро Петелин, Ивана Прохоровича охватывало такое чувство, будто замышлялось покушение на его командирскую самостоятельность. Он сознавал: пора смириться с тем, что с ноября прошлого года партийная организация не броско, но цепко охватывает своим влиянием все узлы полкового механизма. Однако Ивану Прохоровичу казалось, что эти перемены вызваны не столько решением Пленума ЦК, сколько неслыханными дотоле выступлениями на отчетно-выборном собрании, тем более что дерзкие ораторы находились у Ивана Прохоровича в подчинении. Простить им их выпады против него он не мог, хотя и понимал: надо. Поэтому и к побегам нового в жизни полка относился предубежденно. Тут чувства Ивана Прохоровича никак не хотели поладить с рассудком. Особенно когда это касалось Петелина. С него же, по сути дела, все началось. Иван Прохорович наверняка бы сам, без его обличений сделал для себя практические выводы из октябрьского Пленума. Но тогда бы это исходило от него, командира полка. Сейчас же все выглядит так, будто он один ничего не желал понять и упрямо сопротивлялся.

…Шляхтин поднял глаза на остановившегося в дверях Петелина и буркнул, указав на стул:

— Прошу.

Петелин не принял во внимание неприветливый тон приглашения, сел напротив командира, притронулся кончиками пальцев к очкам и невозмутимо стал излагать цель своего визита. Павел Федорович уже свыкся с холодной корректностью шляхтинского обращения к себе, хотя поначалу это его угнетало. И он в открытую высказал Шляхтину: «Приятен я вам или нет как человек… но меня избрали секретарем, доверили… Почему же вы ко мне так, точно я палки в колеса втыкаю?» По замкнутому лицу Шляхтина скользнула недобрая усмешка: «Дозвольте мне лично определять свои симпатии. Без вмешательства парторганизации…» — «Хорошо, — сказал Петелин, — в эту область мы вмешиваться не станем. Но что касается всего остального — боевой и политической подготовки, дисциплины… на роль стороннего наблюдателя мы не пойдем». Он говорил как бы от имени тех, кто в ноябре поддержал его и голосовал за избрание в бюро. Шляхтин понимал это и, помня о собрании, на дальнейшее обострение отношений не пошел, но и сократить дистанцию между собою и секретарем также не собирался…

Полк только что переехал в лагерь, надо было определить, на что направить усилия коммунистов в новых условиях.

Шляхтин ответил не сразу. Задержал взгляд на сцепленных замком пальцах положенных на стол рук и задумался. В ссутуленную спину полковника сквозь раскрытое окно давило утреннее солнце. Обойдя сурового хозяина, оно проникло в его кабинет двумя потоками лучей и уперлось ими в еще не просохший после мытья деревянный пол. Над рабочим столом полковника — с допотопным мраморным чернильным прибором и раскрытой папкой для деловых бумаг — в изголуба-золотистом сиянии с веселой нетерпеливостью вспыхивали роящиеся пылинки. Со двора доносился беспечный щебет воробьев.

Петелин, обмякнув от обилия света и какой-то особенной, свойственной майскому утру теплоты, ждал, ничем не напоминая Шляхтину о себе.

Наконец, по-прежнему не поднимая глаз, Иван Прохорович, словно читая по писаному, сказал: главное сейчас — полевая выучка. Не по красивым словам и призывам будут судить о боевой готовности полка, а по действиям личного состава в поле, без всяких там условностей и послаблений.