Николай Сухов - Донская повесть. Наташина жалость [Повести]

— Ну и обжора, вот обжора! — говорил он, вытирая пальцы о старенький рушничок. — Еще смеялся — много напекла. А сам чуть ли не все за один присест изничтожил.

Заворачивая цигарку, увидел у порога старые отцовские сапоги.

— Отец спит, что ли? — спросил он. — Иль ушел куда?.. А-а, в церковь, в моих новых сапогах. Ну что ж. Сам я не хожу, пусть хоть сапоги мои помолятся.

Он сбросил с кровати лишние подушки — хотел было прилечь, — но в чулане настойчиво громыхнула щеколда.

«Кого это нелегкая несет? И полежать не дадут».

В хату несмело вошла молодая стройная женщина. Молча она прошла почти к самому столу и размашисто два раза перекрестилась.

«Ох, какая же ты набожная, — думал Филипп, тайком рассматривая ее новую, с широкими старомодными складками юбку, переливающуюся атласом, и упругий, обтянутый кофточкой стан. — Какая же притворная…»

Она чуть-чуть покосилась в его сторону и низко поклонилась Агевне.

— Здорово ночевали! С праздником вас! — Короткий цветастый треугольник платка приоткрыл темно-розовую шею, опаленную морозами и апрельским солнцем. — А я знаете за чем к вам, тетка, прибегла? За кошкой. Она у вас дома? Стала черпать воды и упустила ведро. Вот какая беда! Так некогда, так некогда, скоро от обедни казаки придут, а тут новое дело нашлось. Нашу-то надась Василий сломал. И кто его знает, чего он делал. Так и переломил пополам. Ты чего-то стряпаешь, тетка? — и, выгибая спину, заглянула в печь.

— Ну уж… стряпаешь, — смущенно отмахнулась Агевна, — чего тут стряпать. Уж ты, Варвара, выдумаешь. Пирожков напекла — и вся стряпня. «Ох и дотошная: все-то ей надо, до всего доберется».

Затаив вспыхнувшую радость, Филипп незаметно выскочил во двор. «Нарочно упустила ведро, — думал он, — вот молодец! А какая же она все-таки хорошая». Чувствуя прилив необъятной силы, он, сам не зная для чего, приложился плечом и катнул от плетня воловью арбу.

— Ты, Филипп Степаныч, видно, не хочешь и знаться с нами, — шутливо сказала Варвара, выйдя на крыльцо и медленно спускаясь по ступенькам, — ни разу не зашел к нашим казакам погутарить.

Филипп посмотрел на ее крутые тонкие брови, закругленные у переносицы, на ее полные, подернутые глянцем щеки. Но вдруг сразу помрачнел, насупился.

— Не о чем, Варвара Михайловна, гутарить, — подражая ей в обращении, сказал он сурово и отчужденно. — Все равно толку не будет. Пробовал… — Он отвернулся, глядя через забор на речку, на задорно крякающих там уток.

Через двор с легким посвистом стайкой промелькнули чирки. Домашние гуси, неуклюже шлепая отяжелевшими крыльями, приветствовали их появление. Молодой кочет, лихо подтянувшись на одной ноге, задрал кверху голову, мигнул желтоватыми веками, пытаясь рассмотреть переселенцев. Ничего не увидя, разочарованно тряхнул большим красным гребнем. «Ко-ко-ко!» — строго приказал он подбежавшей курице, и та покорно застыла на месте.

— Какие вы стали все… чумовые. Чего ни скажи, как на чирей наступишь. — У Варвары нервно дрогнула бровь и лицо стало пасмурным.

Филипп пытливо взглянул на нее, и в груди у него больно ворохнулось.

— Давай лучше с тобой, Варя, погутарим, — сказал он уже хрупким, расслабленным голосом.

Варвара опустила голову, надернула на глаза платок, и Филипп услышал ее тяжелое прерывистое дыхание. Казалось, она только что сделала большой пробег и никак не могла отдышаться. Узорчатый платок играл на солнце радужными красками, отливал шелковистой рябью; гладко разутюженная кофточка в искусных сборках тонко ломалась на изгибах, выказывая крутую грудь. Кольцо черных волос, выбившееся из-под платка, скользило по щеке, трепыхалось на ветру.

В лицо плескались с бугра хмельные черноземные запахи, запахи возрожденной весны. Филипп смотрел на Варвару, на ее густо заалевшие щеки, на смущенно прыгающие веки, но видел перед собой бескрайний луг в засеве беломаковой кашки, камышовый берег Бузулука в россыпи солнечного песка и шуструю девчушку Варю Арчакову.

…Она торопливо бежит от него, прячется в кустах держидерева. Цепкие травы обвивают ее колени, путают ноги. Зацепившись за стебель конского щавеля, вскидывает руками, звонко кричит, падает, зарываясь в кашку. Но в ту же минуту вскакивает, окидывает настигающего Филиппа озорными, брызжущими смехом глазами и снова бежит, и снова падает… Ребята, бывало, как только их завидят, поднимают разнобойный писк. «Жених-невеста, жених-невеста!» — кричат они, хлопая в ладоши. Варя стыдливо тогда никнет, отворачивается от них и, пряча слезы, убегает.

Варвара строго глядела на Филиппа, а на раскрытых губах рдела кроткая неуловимая усмешка. Она давно уже так близко не видела Филиппа и теперь не узнавала его. За годы войны на побывку он приезжал только один раз, и то встретиться с ним Варваре не удалось.

В резких загрубелых линиях его худого и смуглого лица она, как ни старалась, уже не могла найти того ребяческого, неизъяснимого, от которого на его лице вечно блуждала затаенная улыбка. Нос стал большим, хрящеватым, скулы выпятились. Высокий лоб разрезали две глубокие над переносьем бороздки. Взор его мог бы показаться суровым, но теплый свет зрачков смягчал эту суровость, а мелкие, щедро рассыпанные под глазницами оспинки делали его лицо прежним и знакомым.

— Кошку-то дашь мне? — опуская глаза, чуть слышно прошептала Варвара.

— А? Кошку? Возьми, если нужно. Переминаясь с ноги на ногу, она терпеливо ждала, когда он снимет с плетня кошку и подаст ей, но Филипп прикованно стоял, не в силах оторваться от ее лица.

— Я говорю, вы чумовые какие-то стали. Пра слово, чумовые, — осмелев, она обожгла его открытой, широкой улыбкой. — Как недоеные коровы, места себе не найдете. Василий сказывал, ты в какую-то политику ударился. «Она, говорит, доведет его до ума».

Бороздки над переносицей Филиппа сцепились изломанным узелком.

— Василий ваш в политику не ударяет. Его дело — щеголять офицерскими погонами. Ну что ж, пускай выслуживается. Небось хозяева раздобрятся, подбросят на бедность еще чинок. — Он снял с плетня длинный шест и подал ей. — Тяжелая эта кошка, пра, тяжелая. Ты бы взяла у нас рябенькую.

Варвара ловко вскинула шест на плечо, тряхнула головой:

— Рябенькая у нас своя есть.

— А погутарить-то я приду, Варя, обязательно приду. Не сейчас, понятно. Попозже.

Она не ответила. Втянув в плечи голову и ссутулясь, будто под непосильной ношей, зашагала к воротам. Филипп проводил ее долгим взглядом, нерешительно потоптался на месте, не зная, за что приняться. Поправил согнутые колышки плетня, на прежнее место откатил арбу.

В церкви зазвонили к молебну. Зычный голос колокола, басовито гудя, вначале давил хриплой октавой, а под конец сорвался и фальшиво захрипел.