Николай Сухов - Донская повесть. Наташина жалость [Повести]

К двери подошел полицейский.

— Я вот тебе открою, я тебе открою! Сиди там и не пикай. А то угодишь на повторную, — и загремел у порожек замком.

— Да ты что же, туды твою растуды, долго будешь меня мордовать?

— Ну, ну, не балуй, не балуй, а то живо взнуздаю! Все никак не объездят тебя!

— Хлебца-то хоть принеси, ирод! — примиряюще попросил Андрей. — В животе ведь волки воют.

— Хлебца? Ишь чего захотел! А у тебя там чурбан лежит, спервоначала обгрызи ему сучки. Небось и без хлебца выдюжишь, вон какой ломовик.

— Ах ты чертова трясогузка! Покурить-то хоть дай!

— Покурить? А того… не будешь… дурить?

Андрей грохнул каблуком дверь, и та заходила ходуном.

— Ну, попомни, борзой! В одночас попадешься мне — вытряхну из тебя балалайку!

Полицейский поржал на крылечке, пощупал петли и исчез. А батареец, потеряв последнюю надежду, ушел в угол и ощупью опустился на пол.

Притерпевшись к боли, лихорадочно бредил в тяжелой дремоте. Во сне он был у кого-то на свадьбе, ел вареники с творогом и блинцы со сливками. Вареники были такие вкусные, что он поел их целую кастрюлю. У него даже живот заболел. Потом он играл в «орла» с каким-то есаулом. Тот полной горстью вытащил из кармана серебро, ссыпал в кучу и наступил сапогом: «Кидай, что под ногой!» Андрей было помялся, сдрейфил, а затем пошел на хитрость: «Если решка, все равно не отдам: скажу, что нет столько денег». Но когда он метнул, пятак выпал орлом. Андрей обрадованно схватил серебро, но есаул поймал его за руку: «Положь, положь, дисциплину забываешь!» Андрей рванулся, но к нему подскочил кто-то сзади и толкнул в спину…

Просыпаясь, Андрей пошевелил пальцами, сжатыми в кулак, — в нем было пусто. В животе на все лады урчало и пело, будто шарманку туда посадили; кишки зудели. У пожарного сарая гомонили басовитые голоса. Андрей, напрягаясь, хотел было послушать, но голоса путались, перебивали друг друга, и он ничего не понял. Поворачиваясь на другой бок, на минуту пожалел о потерянном серебре, а больше — о кастрюле вареников, но потом его мысли смешались, и он снова стал забываться.

Когда очнулся второй раз, ему показалось, что его потревожил гром. Он открыл глаза: через щелку бился луч солнца и, попадая ему в лицо, ослеплял его. Андрей потряс головой — шею ему сводило судорогами. «Что бы это значило? — удивился он. — И тучи нет, а гром. Приснилось мне али что?» Но вот он услышал, как где-то за бугром, вдалеке грянуло еще крепче. Через амбар голосисто просвистел снаряд — музыка очень знакома батарейцу! — и за хутором, у мельницы, дрогнула земля. Андрей забыл о своих болячках: вскочил, подпрыгнул к двери.

На улице было тихо, спокойно. К пожарному сараю, задумчиво понуря головы, брели телята, лениво помахивали хвостами. О порожек амбара чья-то свинья чесала спину. У плетня пикали только что увидевшие свет цыплята. Нахохлившаяся наседка ревниво следила за ними, призывно квохтала. Где-то у речки шла бабья визгливая перебранка. По направлению к церкви нарастал неразборчивый гвалт казаков, слышались сердитые выкрики.

Но вот Андрей заметил, как по дороге галопом пылит какой-то всадник. Он отжал двери, делая щель пошире, и въелся глазами. Всадник устремленно пригибался к луке — посадка крепкая, как влитая, — прижимал к бедру винтовку и сверкающей шпорой горячил рослого буланого коня. Сбоку, на зеленой гимнастерке, блистала бутылочная бомба. Андрей узнал буланого пожарника, а уж потом — и всадника.

— Филипп, Филипп! — рявкнул басом Андрей и всею силой громыхнул о дверь кулаками.

Когда над хутором разорвались первые орудийные снаряды, сотня Арчакова пришла в небывалое смятение. Сторожевые посты, расставленные по косогору, не видя начальства, один за другим самовольно снимались и тайком ныряли в хутор: кто был напуган никогда не слыханной музыкой, а кто просто воспользовался случаем и под шумок улизнул домой — такими были в большинстве фронтовики.

Сам Арчаков при взрыве у мельницы бешено вскочил с постели — после ночных объездов он утомленно спал под сараем — в одном белье, распугав со двора кур, подбежал к гуменным воротам. С бугра по отлогой лощине — в версте от ворот — торопливо спускались люди. Их было трое. Пригибаясь, как под пулями, и обгоняя друг друга, они шариками катились прямо к саду. Арчаков угадал постовых.

— Ах вы вояки, мать… мать! Семен, коня!

Семен только что спустился с порожков крыльца. На его простодушном лице светилась плохо скрытая радость. Но Арчакову некогда было на него смотреть. В полминуты он накинул на себя обмундирование, оружие, схватил беспокойно переступавшего строевого, уже оседланного Семеном, и по гумнам, через высокие насыпи и канавы, метнулся на бугор.

— Как? Бросили пост? — захрипел он, подскочив к казакам. — Вертайся!

Угрюмый бородатый «румын», застрявший в кусту шиповника, с трудом вытащил ногу, оставив от чулка клочки шерсти, и в растерянности воткнул возле себя длиннущую пику.

— Василь Палыч, да ведь там никого! — и пальцем указал на бугор.

— Как никого? Трусы, бабы! Вертайся, вам говорят!

Филиппов однополчанин Курдюмов бочком-бочком, незаметно подобрался к терновнику и, оттопырив конец шашки, пригнулся под ветками. Арчаков увидел его:

— Куда ты!.. Вернись, сволочь! — и лапнул кобуру револьвера.

Тот прижал к боку шашку и, зашелестев ветками, полез в чащу.

— Ах вы, мерзавцы, шкурники! — Арчаков поймал «румына» за треснувший воротник пиджака. — Своей рукой перестреляю половину! — и барабан револьвера щелкнул перед бледным, полуживым лицом бородача. — Сейчас же беги к полицейскому и соберите казаков! — Арчаков еще раз встряхнул «румына», вконец отрывая воротник, и оттолкнул от себя.

Но «румын» все же оказался прав. Арчаков проскакал по всему бугру и не нашел ни одного поста. Сам же он ночью ставил двух караульных за яром, на стыке дорог — из слободы и на соседний хутор, — и теперь там остался только ворох окурков да подсолнечная шелуха. Ветер ворошил ее и сдувал в траву. Из постовых, стоявших на кургане, кто-то даже пику бросил; тут же валялась обойма патронов, хотя давали по одной на винтовку.

«Вот мародеры, вот поганцы!» — Арчаков задыхался.

Он вскочил на плешинистый, потрескавшийся от солнечного нагрева курган. По шляху, идущему из слободы, двигались чуть заметные фигуры. Они двигались длинной извилистой цепочкой. По клубистой, вздымающейся кверху пыли Арчаков понял, что идет конница, — при движении пехоты пыль стелется по земле. Он сжал коня шпорами, крутнул его, раздирая губы, и тот взял карьером.

Полицейский, разыскивая казаков, как сумасшедший, скакал по дворам. Матюкал всех на свете, рвал двери, оконные ставни, пугал баб и ребятишек. А казаки будто вымерли все. На неистовую брань полицейского выходил какой-нибудь старик, морщил лицо, открещивался: