Николай Сухов - Донская повесть. Наташина жалость [Повести]

«Вот тут был угол дома, — вспомнил он свои расчеты, — шестнадцать аршин — сторона дома. Семь саженей от того угла… Так и есть: двадцать восемь шагов». Стараясь ровнее расставлять ноги, он начал отсчитывать: «восемь… двенадцать… двадцать один…» На двадцать шестом шагу вдруг стукнулся коленкой о фундамент нового дома и уперся в стену. «Неужели?.. — в груди у Тихона заныло. — Неужели под домом?»

Тяжело пыхтя, он почти рысью вернулся к груше, прилег на землю: «Не забрал ли вправо?» Но нет: линия, по которой мерил, шла ровно, ни влево ни вправо не отходила. Вздрагивая от нервного озноба, Тихон еще раз отмерил и еще раз уперся в стену уже на двадцать пятом шагу.

«Как есть — под домом…» Он лег в лужу, которую вгорячах не заметил, и просунул под фундамент голову. Фундамент, еще не обнесенный завальней, был низкий, и Тихон с большим трудом подлез под него на животе. Запахло сосновой щепой и глиной. Тихон не мог даже повернуться там — где уж тут яму искать! — и он по-рачьи пополз назад. В это время загремела дверь, и кто-то вышел во двор. Тихон подтянул ноги, затаил дыхание. Под фундамент, где он лежал, на минуту прожурчало, послышался громкий басовитый зевок, и дверь опять загремела.

Мокрый и грязный Тихон тяжело поднялся. От злобы и отчаяния у него дрожало в коленях. Остро саднила на шее царапина. Жадным, ненавистным взглядом он — окинул дом, подворье, и впервые за эти долгие месяцы ему пришло на мысль, что ведь все это, что было когда-то его, собственное, и никому другому принадлежать не могло, теперь уже чужое, неизвестно чье. От этой мучительной мысли у него помутнело в голове, и он хотел было присесть на землю. Но где-то невдалеке завозился петух, хлопнул крыльями и заорал на весь хутор.

Тихон поднял глаза и только тут заметил, что небо от туч почти очистилось и за бугром уже дымилась заря. Он схватил лопату, ощупал полуоторванные карманы — не потерял ли чего? — и громадными скачками, сгорбившись, побежал по переулку.

Темнело. По улице торопливо шла Наташа. Она запоздала на плантации и теперь спешила домой: коров уже пригнали с попаса, а у нее телок где-то на воле. Подле хаты Марьи-вдовы Наташу окликнули. Не уменьшая шагу, она оглянулась. В распахнутом окне торчала Марья.

— Зайди через часочек! — приглашала она.

— Чего у тебя?

— Зайди, узнаешь. — И Марья таинственно улыбнулась.

— Ну что ж. Вот управлюсь… — посулилась Наташа и, увидя у колодца телка под коровой, сорвалась в бег: — Ах ты, окаянный!

Когда Наташа собралась к Марье, уже совсем стемнело. В улице кое-где мелькали огни. В окнах же Марьиной хаты света не было видно. «Что ж это она: приглашала зайти, а сама спать легла». Калитка и двери были отперты. Наташа вошла в хату и, ничего впереди не видя, остановилась у порога.

— Проходи, проходи, чего ж застеснялась, — откуда-то из темноты отозвалась Марья.

— Куда идти-то, не вижу, — смеясь, сказала Наташа и, неуверенно ступая, прошла наугад к переднему углу, присела на скамейку. — В жмурки, что ли, тетка, вздумала играть?

— В жмурки, девка, так и есть. Смолоду не играла, так хоть под старость. Говорят, мол, старые да малые — одинаковые. Керосинцу-то не дюже густо, ну и… Дышать и так видно. А тут и гость вон не велит. Сказывает, так веселее.

— Гость? Какой гость? — И Наташа, приглядевшись, заметила, что на кровати сидел какой-то сгорбившийся человек. Что это за человек — угадать было нельзя, но Наташа вдруг почувствовала, как в груди у нее почему-то больно заколотилось.

— И незваный, и нежданный, — сказал гость мужским хриповатым голосом, и Наташе показался этот голос знакомым. Человек привстал с кровати, поднял свалившуюся подушку и, грузно шагая, подошел к скамейке. — Ну что ж, здорово живешь, что ли, Наташа! — Он дыхнул на нее табачным перегаром и, поймав ее руку, туго пожал.

Темнота скрыла, как в глазах Наташи на мгновение блеснул испуг.

— Тихон… никак? — с трудом спросила она.

— Он самый. Не узнаешь разве? Богатым, видно, буду. — И Тихон, усаживаясь подле нее, коротко, принужденно посмеялся.

Хозяйка защелкнула наружную дверь, подложила в самовар щепок и, покрутившись возле печи, незаметно куда-то исчезла.

Наташа зябко съежилась, как на морозе, отодвинулась от Тихона подальше к столу. Ею овладело непонятное смущение. Она догадывалась, что дело тут нечисто, коли Тихон прячется от людей. Также ясно ей стало — почему это Марья не зажгла огня и чему она так загадочно улыбалась. Наташа чувствовала себя как-то виноватой перед Тихоном: ведь Сергей же «наладил» его из хутора.

Не находя слов, она отпихнула ногой привязчивую кошку, тяжело вздохнула. Как хотелось ей, чтобы Марья поскорей вошла в хату! Но той и след простыл.

Тихон пошуршал бумагой, свернул цигарку, но покрутил ее в зубах и сунул в карман.

— Ты, Наташа, не бойся меня, — поняв ее растерянность, мягко заговорил он, — я ведь такой же, какой и был, ничем не изменился. Людей не убивал, не грабил и в сундук ни к кому не лазил. Думаю, что и не полезу. Это иным прочим… — он очень твердо произнес эти слова, — иным прочим, видать, выгодно было отрешить меня от хутора и от своего имения. А я что ж? Я нигде не пропаду, меня — хоть куда. Я бы, пожалуй, и не заглянул сюда, если бы… если бы тут не было тебя.

Тихон, прервав речь, повернулся к Наташе, взглянул на нее. Та, сжавшись в комочек, сидела все так же молча, словно бы ее и не было здесь. Лица ее в обугленных сумерках рассмотреть было нельзя, да и вся ее согнутая фигура как бы срослась со стеною.

— Пускай они не думают, что ежели дом отобрали, так я и нищим стал, по миру пойду, — снова заговорил Тихон уже увереннее: — Не-ет! Побираться я не пойду, не дождутся этого. На наш век хватит. Я ведь, Наташа… хоть ты и обидела меня тогда… я ведь не забыл про тебя. Всегда помню. Не знаю, как ты. Я бы хотел, Наташа… вот устроюсь через друга в совхозе, напишу тебе… хотел бы, чтобы ты приехала.

Голова Наташи слабо покачнулась и еще глубже утонула между плечами.

— Я тебя и тогда не обижала, — чуть внятно прошептала она, — просто сказала, что не пойду, и все. И теперь то же самое.

Из самовара вылетел яркий сноп искр, и багряный свет упал на Тихона. Наташа успела заметить, как худое, заострившееся лицо Тихона при ее словах злобно передернулось и прищуренные глаза быстро замигали.

— Где уж нам теперь, — глухо и сердито процедил он, — не сравняться нам с какими-нибудь ячейщиками. Как ни того, а власть. Чего нет у себя — у людей отберут, да еще и побахвалятся: добровольно, мол, отдали, от усердия, так сказать.

Ответить Наташа не успела. Самовар вдруг фыркнул, зашипел, засвистел. Крышка заплясала на нем, и труба свалилась на пол. Наташа подбежала к самовару, отлила в чайник, поправила трубу, и самовар успокоился.