Василий Лебедев - Золотое руно [Повести и рассказы]

Я стоял на балконе и смотрел вниз, в затемненное ущелье улицы, на поток машин, и ждал, когда зайдет за мной мой костромской друг, чтобы вместе спуститься в небольшой холл второго этажа, где назначалась встреча с писателями Афин. Вскоре потянуло в затылок сквозняком через отворенную дверь балкона, и я понял, что он пришел.

— Пора! — позвал он из глубины номера, но, поскольку я окостенело стоял, навалившись на решетку, он тоже вышел.

— Минутку, Слава, сейчас… Как называется эта гора? — спросил я, кивнув на высокую гору среди города.

Он достал блокнот и прочитал:

— Гора Ликабет. Триста пятьдесят метров. Церковь святого Георгия.

На самой вершине оснеженной льдинкой белело крохотное зданье церкви.

— Оттуда виден, пожалуй, Пирей и море, да и весь город как на ладони. Надо бы подняться туда.

— Сегодня и подымемся! — бодро ответил он.

Я посмотрел в его умное задумчивое лицо и тут же захотел поведать ему о моей таинственной встрече, но подробности я мог узнать только вечером и смолчал.

— Ты что-нибудь ждешь от этой встречи? — вдруг спросил он.

— От какой? А! С писателями? Что можно ждать от такой встречи? Ощупаем друг друга на расстоянии вытянутой руки — вот и все. Я не знаток их литературы, как, видимо, и они — нашей, но какие-то общие болевые вопросы найдутся, думаю.

— Надо расспрашивать просто о жизни.

— Пожалуй.

Мы направились к лифту.

Встреча получилась довольно сумбурной. За кофе, в сигаретном дыму переводчицы шли нарасхват. Мадам Каллерой «перетакивала» нам не только с греческого, но и с английского, если наша переводчица не успевала. Надо сказать, что кое-где узелки разговоров затягивались неплохо. Писатели не разбредались, а плотными группами нависали над переводчиками, отчего полутемный холл казался таинственной комнатой заговоров. Давно уже пролетел час отведенного времени, но это мало кого заботило. Мне хотелось поговорить лишь с одним человеком — Цзавеллисом, автором сценария и режиссером одного из самых ярких греческих фильмов, вышедших вскоре после войны, — «Фальшивая монета». Вскоре удалось оттереть его от плотного клубка писателей вместе с мадам Каллерой. Не имело смысла задавать писателю вопрос о том, почему-де он не дал больше фильма на таком же высоком социально-нравственном уровне. Это было понятно и так. Ведь такие произведенья рождаются после крупных трагедий, какой была война и для Греции, а после войны, как после грозы в озонированном воздухе, национальное самосознание обретало силу. А потом… Потом была диктатура. Поэтому я ограничился тем, что искренне похвалил его старый фильм, и дальше разговор пошел о том, как издают и продают книги в Греции. Мне вспомнились книжные магазины, в которые я заходил еще в первый день в Афинах. Там почти не было детских книг.

— Скажите, Иоргас, это действительно так, что мало пишется книг для детей, или я заходил не в те магазины?

— Да, книг для детей пишется очень мало и мало издается.

— Почему? Ведь не секрет, что книга — первый воспитатель маленького человека.

— И большого тоже.

— Согласен.

— Однако первым воспитателем у нас считается церковь.

— Понимаю, но разве книга мешает церкви воспитывать человека и гражданина?

— Если это хорошая книга, — покачал головой Иоргас.

— Возможно, в Греции слабая печатная база? Или нет заинтересованных серьезных писателей, понимающих важность проблемы? Мне это непонятно.

— Если книга хорошо идет на рынке, для нее находится и бумага, и печатная база. Предприниматели отпечатают ее даже на Марсе! А детские книги… Их, как ни странно, мало покупают у нас.

Теперь стало видно, что знаменитый литератор и режиссер был удручен беседой. Он как-то сник и стал казаться еще ниже, будучи и без того небольшого роста.

— Простите. Последний вопрос: не потому ли мало покупают детских книг, что плохи дела с грамотностью?

— Не только это, дорогой друг… Вам этого не понять…

— И все же?

— Нашим детям некогда читать.

Он покачал головой, потом повернулся в одну, затем в другую сторону, отыскивая брешь в плотном кругу окруживших его, и направился к лестнице. Мне показалось, что он поторопился к урне бросить окурок, но Иоргас Цзавеллис уходил.

Мои сотоварищи тотчас направились к другой группе. Мы остались с мадам Каллерой, и она воспользовалась паузой:

— Вы не передумали?

— Нет, не передумал. Интересуюсь: где будет встреча?

— В одном доме.

— Как я найду его?

— Я вас отвезу. Приходите в сквер около гостиницы.

— Когда?

— Завтра после обеда. В три часа, — уточнила она, — если удобно.

Я согласно наклонил голову.

Ее уже звали. Она приняла от официантки на ходу чашку кофе и направилась переводить.

«Вот и сожжены корабли», — подумалось мне почему-то очень спокойно. Возможно, спокойствие это было результатом разговора с греком. Впечатление было тяжелым, и оно, видимо, оставалось той оболочкой, через которую не могли пока пробиться мои заботы завтрашнего дня.

«Ничего-о-о… — взбадривал я себя. — Живы будем — не помрем!»

Но жизни в неведении оставалось мне менее суток.

Вечером потянуло к одиночеству. Так бывает со мной, когда минувший день, наполненный впечатлениями, требует хоть маломальского осмысления.

После встречи с греческими писателями пошел бродить по Афинам. Простился с Акрополем, затем побродил, поплутал по улицам и добрался до кладбища. Мельком взглянул на перворазрядные похороны, на персональную машину усопшего — черный «форд»-пикап с четырьмя трехсвечными подсвечниками внутри и прошел в ворота. На затемненных кипарисами аллеях раскланялся с несколькими монахами, видимо несшими караульную службу на этом богатом беломраморном кладбище, подивился искусной работе скульпторов и, наконец, встретил юркого горбуна. На мое восклицание «Шлиман!» он взял меня за руку своей холодной и шершавой от земляных работ ладонью и повел к выходу. Вскоре остановился шагах в сорока от высокого пантеона, кивнул на него и тотчас заторопился по узкой боковой аллее.

Могила Генриха Шлимана была уже семейным пантеоном. Мне неизвестно, почему он, умерший в Неаполе, похоронен здесь. Возможно, так пожелала Софидион — его молодая жена, Софья? Или это благодарная Греция в знак признательности предоставила археологу и его семье лучшее место — на возвышенности, будто на троянском холме?.. Потом, бродя по Афинам, я помнил, что там, на могиле Шлимана, какое-то время будет лежать крохотный венок, который я сварганил неумело из нескольких веток, сорванных в соседней аллее, тайком от монахов. Какое-то время, пока горбатый грек не выбросит его. Но память о том, что мне довелось увидеть могилу еще одного энтузиаста всечеловеческой мысли, останется со мной навсегда.