Александр Удалов - Чаша терпения

— Ты что, ошалел, кузнец, ломишь такие деньги за безделицу?! — говорил ему иногда ошарашенный путник. — Да ты мусульманин или нет? Я ведь прошу только один гвоздь вбить в колесо, чтобы лопнувшая шина не слезала. Вспомни-ка, в позапрошлом году я тоже проезжал мимо твоей кузницы, только она тогда не твоя была, а отцовская. Ну да все равно твоя. Так ты помнишь, какая в тот день беда-то постигла меня в дороге?.. Шина почти напрочь отлетела на правом колесе. На трех гвоздях держалась. Помнишь или нет?

— Болтаешь много, — кратко обрывал его Курбан, не переставая стучать молотком по мягкому горячему железу и поворачивая его клещами с боку на бок на звонкой наковальне.

Дехканин с минуту смотрел на него молча, будто не расслышал, что ему сказали, потом продолжал свое:

— Ты тогда еще совсем молодой был, безусый. Мигом залез на колесо, приладил шину, прибил да еще сказал мне такие слова: «Поезжайте, дядя! Теперь не расшинуется. Пусть дорога ваша будет счастливой». А когда я подал тебе пятиалтынный, ты отвел мою руку и засмеялся: «Разве можно за такую чепуху деньги платить? Что вы, дядя? Езжайте себе. Да на дорожку попейте холодной воды из нашего колодца. Я сейчас свеженькой ведро достану». Такой ты был уважительный, веселый, шустрый. За два года я, поди-ка ты, не раз вспоминал тебя добрым словом. А нынче что с тобой поделалось?..

Курбан молчал.

— Ну, слушай, мастер, иди наладь колесо-то, — снова просил проезжий. — Дам двугривенный.

— Проезжай, не мешай работать, — строго предупреждал Курбан.

Человек опять озадаченно глядел на него. Уж слишком непонятен стал для него Курбан. Дехканин стоял, думал, несколько раз принимался чесать у себя под лопаткой рукоятью камчи и вдруг решительно говорил:

— Ну так дай тогда мне гвоздь и молоток — вот тот, я сам прибью.

И делал твердый шаг к ящику с гвоздями.

— Гвозди денег стоят, — заявлял Курбан. — И молоток тоже инструмент. Незачем его портить.

|— Ну так я камнем прибью.

— Нет.

Ехать на расшинованном колесе нельзя, оно все равно развалится если не через двадцать шагов, то через сотню. Дехканин это знал, знал и Курбан и был уверен, что тот не тронется с места, не починив колеса.

И все-таки он был справедлив, Курбан, потому что брал за свою работу не дороже, чем другие. И дехканина больше поражала столь разительная перемена, происшедшая с человеком, чем его неуступчивость. В конце концов и гвоздь для арбы надо уметь сделать, у него ведь одна шляпка с добрый каштан, а сам он, как шило. Постучи-ка тут молотком.

Однако если на расшинованном колесе далеко не уедешь, то на раскованной лошади можно ехать до следующей кузницы и двадцать, и хоть сто верст, и Курбан частенько брался подковать лошадь за полцены, а то и еще дешевле, лишь бы не упустить случая заработать.

Скупость его и жадность иногда доходили до крайности, до скаредности.

Однажды возле кузницы остановилось четверо всадников. Им не надо было ковать лошадей, а просто хотелось пить, ведь все знали, что рядом с кузницей есть колодец. Вода в этом колодце была отменная: светлая, прозрачная, даже чуточку голубоватая и такая холодная, что у человека ломило зубы от одного глотка, а лошади, едва ткнув морду в ведро, уже поднимали ее, чтобы передохнуть, звенели уздечкой и косили в сторону веселым глазом, будто хотели сказать друг другу: «Ай да хороша водичка!»

Утолив жажду, всадники начали поить лошадей.

Курбан вышел из кузницы.

— Надо бы платить, крестьяне, за такую воду, — грубо сказал он.

Люди поглядели на молодого кузнеца и весело вразнобой засмеялись.

— А что, мастер, ты не шути, — сказал один из них, в войлочном белом тельпаке с черными отворотами. — Будь бы на твоем месте какой-нибудь бай, а еще лучше мулла, даже самый захудалый, так тот непременно брал бы за эту воду деньги.

— А я не шучу, — опять хмуро сказал Курбан. — Эта вода моя. Я вырыл колодец.

Всадники приумолкли, перестали смеяться, а тот, что был в войлочном тельпаке, добродушно посоветовал:

— Ладно уж, не берись, мастер, не за свое дело. Требуй деньги за свою работу, а за воду не требуй. А то возле твоей кузницы и останавливаться никто не станет.

Этот человек, пожалуй, был прав, и не нужно бы совсем затевать такой разговор Курбану. Ведь и в самом деле: кому хоть раз доводилось пройти или проехать мимо кузницы в знойную летнюю пору и попить здесь воды из колодца, тот запоминал его навсегда. А потом, если случалось тому человеку проезжать здесь еще раз или хоть сотню раз, то кто бы ни был тот человек — простой дехканин или бедный лаучи — погонщик верблюдов, богатый купец или брезгливый бек, почтовый чиновник или русский солдат, обездоленный странник или голодный поденщик — все останавливались здесь, чтобы испить хотя бы глоток воды, и каждый был рад этому гостеприимному колодцу, каждый мысленно или вслух благодарил того, кто не поленился, не пожалел пота, потрудился на общую радость, выкопал этот колодец и скольких людей напоил! Иным ничего не надо было ни ковать, ни ошиновывать, но они останавливались.

Нередко происходил и такой разговор между кузнецом и проезжим человеком:

— Эх, хороша, кузнец, у тебя водичка! Попить, что ли, еще немного?! — И опускал в ведро белую жестяную кружку, а то прикладывался губами прямо к краю ведра, слегка наклонял его на себя и с удовольствием проливал немного на землю. — А что, мастер, не перековать ли правую переднюю у моего чалого?.. А? — спрашивал он.

— Не знаю.

— Ну-ка посмотри.

— Если коня бережешь, то надо перековать.

— Давай, братец, сделай доброе дело.

Так случалось при отце, случалось и после.

Вот почему, хоть и скуп стал Курбан, но, видно, послушался доброго совета проезжего человека и больше никогда ни с кем не заводил разговора о деньгах за свою воду.

Юнус, сосед, у которого старый Ахмед Шамансуров с сыном жил лет пятнадцать, был, кажется, последним человеком, который узнал о скупости Курбана.

Это произошло неожиданно. Поднявшись однажды на рассвете, чтобы идти в кузницу, Курбан аккуратно сложил ватное одеяло, рыжий отцовский халат из верблюжьей шерсти, яловые сапоги, взял зеленый сундучок, обитый желтыми полосками жести, завернул все это, кроме сундучка, в свою черную кошму с красными узорами по краям и в середине, и позвал к себе хозяина.

— Сколько я вам должен, дядя Юнус?.. — спросил он, раскручивая на себе поясной платок из грубой белой маты, чтобы достать деньги.

— То есть… за что же должен, Курбан? Разве… ты что-нибудь брал у меня?..

— Ничего не брал, дядя Юнус.

— Ну?..

— Возьмите с меня за постой.

— Погоди, погоди. За какой постой? У меня не каравансарай, и ты не лошадь!

— Ну, стало быть, за ночлег, за харч, что полагается.