Александр Удалов - Чаша терпения

— Я так и знала, милый, — сказала она тихо, и опять словно синий рассветный сумрак заглянул в ее непроницаемые черные глаза.

Уходящее солнце косо освещало сад. Но даже в эту пору, перед вечером, оно по-летнему долго висело над крышей хозяйского дома. Потом, подвигаясь все ближе к западу и к горизонту, так и не спряталось за этот домишко, за который невозможно было ему спрятаться, такой он был низкий, приземистый, а солнце на закате всегда огромное, оранжевое. Оно лишь медленно прикатилось колесом по его плоской земляной крыше, словно шло, а не катилось, и повисло над дувалом. Прохладная сумрачная тень легла в саду, под сливами, гранатами, айвой; вдоль всей этой глухой тяжелой стены, которой Худайкул отдал куда больше сил и внимания, чем самому дому; сумрачная тень клубилась уже и в густой листве яблонь и груш, лишь кое-где пронзенная золотым дымящимся лучом. А под орешиной, где сидела Надя, все еще было много мягкого теплого света. Этот свет сбежался сюда словно со всего сада. Но солнце не светило резко, прямо под дерево, а отраженное его могучей кроной, обливало Надю щедрым золотым дождем.

В этот час и в этот день Наде казалось, что Август был само вдохновение. Он весь пылал, горел, часто делал кистью какие-то несдержанные, слишком порывистые движения и страшно, вслух, сердился на себя за это, изо всей силы стараясь быть сдержанным.

— Ах черт… Опять не то! И снова… Еще раз не то!.. Да, здесь нужно терпение, а не спешка. Нужна внутренняя сила, сдержанность чувств, нужен труд. Понимаешь, Надюша, надо держать кисть наготове, но не спешить прикладывать ее к холсту, не спешить, надо думать, думать, думать, смотреть и думать… Надо попросту вовремя сдержать себя, чтобы не делать глупые, дурацкие мазки. А я делаю. Делаю, потому что слишком горю.

— Еще бы. Ведь ты так любишь живопись, и столько лет не держал кисть в руке, — сказала Надя сочувственно.

Его волнение и горячность передались ей, и она внутренне мучалась вместе с ним, но сидела спокойная, чуть побледневшая. Бледность лежала на лице пятнами: резкая на скулах, вокруг щек — на них, может быть из-за этого волнения, не тух румянец, — слабее на лбу и на подбородке. Под черными глазами таились синие тени.

— Ты читала что-нибудь о Берлиозе?

— Немного читала… Еще там… в Петербурге.

— Под конец жизни Берлиоз испытывал страшные муки, и именно в те часы, когда его посещало вдохновение. Как только являлось вдохновение, с великим композитором начинался какой-то странный припадок: руки и голова тряслись, из глаз лились слезы, и он не мог держаться на ногах.

— Я представляю, как это было страшно для него, — сказала Надя, помолчала и добавила уже веселее. — А потому работай спокойнее и не волнуйся.

— Я не Берлиоз, шедевров не создам. И мне это не страшно.

— Что не страшно? Что ты шедевров не создашь?

— Нет, об этом я и не мечтаю. Не страшно, если в минуты вдохновения я окажусь неспособным держать в руке кисть. Ведь искусство не пострадает от того, напишу я какой-нибудь этюд или не напишу.

— А почему именно этюд? Разве ты не способен на большее?

— Не знаю. У меня всегда кончалось дело только этюдами. Редко я что-нибудь доводил до конца.

— Но ведь сейчас ты думаешь серьезно работать?

— Хочется… очень хочется, Надюша. Не знаю. Может быть, что-нибудь и выйдет. Ты прости меня, что я сейчас увлечен, как мальчишка, и столько накупил холста и красок. Но ты понимаешь, это вдохновляет меня. Пойми… Не сердись.

— Да что ты, Август? За что же сердиться? Напротив, я счастлива, счастлива этим. И хочу сказать, чтоб ты не судил себя так строго. Может быть, ты больше художник, чем инженер? И почему бы тебе всерьез не заняться живописью?

— Я займусь.

— И бросишь свое электричество?

— Что ты, Надюша. Как можно? Это моя профессия.

— Вот об этом я и говорю.

— О чем?

— О профессии.

— Сменить диплом инженера на…

— Да.

Август рассмеялся.

— Прости меня, Надюша, но это наивно. А впрочем… — Он вдруг замолчал, долго всматривался в холст, что-то подправил там кистью, потом пристально посмотрел на Надю, снова перевел взгляд на холст и задумчиво произнес. — Ты высказала вполне разумную мысль. И наивным выгляжу я, а не ты.

— Почему?

— Потому что здесь Туркестан, азиатчина, а не Петербург. Кому нужно здесь электричество? Кому нужен инженер-электрик? Ничего этого здесь не нужно. А вот живопись… на местном колорите, яркая, экзотическая, это может быть моим открытием. Ты понимаешь, Надюша, целым открытием! — воскликнул он, снова загораясь. — И давай в самом деле займемся живописью. Всерьез, Надюша. И забудем, по крайней мере на время, забудем об электричестве, о профессии инженера, обо всем… Сейчас мне хочется видеть только тебя и вот эти холсты… Жить только тобой… и этими холстами.

Со стороны двора, по саду, тихо крались к ним хозяйские ребятишки. Трое из них, самых маленьких, дочерна загорелых, крепко держались за руки, это, видно, придавало им смелости, и медленно двигаясь, часто останавливались, зорко, с опаской следили круглыми глазами за странным человеком, похожим на знахаря, на колдуна. Двое крайних были в одних лишь коротких рубашонках, едва доходивших им до пупка, хотя одному, может, минуло лет восемь, другому шесть; третий же, самый маленький, лет четырех, карапуз, был совсем нагишом, зато на голове у него красовалась красная бархатная тюбетейка, уже затертая, грязная и облезшая, с кожаным амулетиком, болтающимся на нитке с белыми, черными и синими бусинками. За малышами двигались ребята постарше и, видимо, похитрее. Эти держались рассредоточение, прятались за деревьями, прижимались грудью к стволу, выглядывали из-за него украдкой то с одной стороны, то с другой. Еще дальше стояла на траве между деревьями девочка-подросток, та самая Салтанат с серебряными и медными монетками на косичках, которая часто сидела у Нади в амбулатории, если там были только женщины или одна Надя.

Дети не проронили ни единого звука, зная, что им не сдобровать, если их заметят. Знахари и колдуны не терпят посторонних глаз, а то, что человек этот, расставивший вокруг себя странные предметы, колдун, изгоняющий из тети Надиры каких-то злых духов, это было для них ясно, как день, да и по всему видно: а эта колдовская тренога на деревянных ногах, к которой знахарь то подходил, то медленно отходил на три-четыре шага, то вдруг опять кидался, и так неожиданно, что у детей все холодело внутри; и палочка, которую знахарь держал то кверху, то тыкал ею во что-то, стоявшее перед ним на треноге; и табурет со снадобьями, и сам знахарь, все что-то говоривший Надире, сидевшей под орешиной, — все было таинственно, жутко и страшно интересно.

Когда уже двигаться дальше стало опасно, дети остановились, замерли, долго стояли на одном месте, так ничего и не увидев толком и не разгадав колдовских тайн.