Александр Удалов - Чаша терпения

Позднее Надя вспомнила, что этот страх в тот миг поверг ее в какое-то странное состояние: она словно забыла, кто она, откуда и зачем сюда попала. А Филипп Степанович Гордиенко вывел ее из этого состояния, и она вдруг вспомнила, что сама должна все делать, что вот это и есть то самое дело, к которому она ехала, и что вот сейчас подошла, приблизилась та черта, то испытание, через которое она должна пройти.

«Да, это был Рубикон, — сказала она потом себе. — Страшный, внезапный. Уж такой внезапный! Ведь даже Юлий Цезарь перешел его, когда все обдумал, подготовился… А у меня это случилось неожиданно, вдруг, в первый же час моего приезда…»

Она металась среди стонов Башарат и Халиды, среди душераздирающего надрывного плача детей и тяжких вздохов Худайкула, как в кошмарном сне. Вся семья Худайкула и сам он умирали от страшного отравления железо-синеродистого калия — красной кровяной соли. Надежде Сергеевне никто не сказал, что произошло, но она нашла несколько горстей этой кристаллической ярко-красной соли в тряпице под свернутым вдвое одеялом, на котором лежал Худайкул. Он лежал один в комнате, в другой комнате, напротив, лежали две его жены и дети. Сначала Худайкул крепился, не стонал, только метался бритой головой по подушке, поводил вокруг мутными глазами. Внезапно он так часто и шумно задышал, что соседям, молча и боязливо толпившимся в комнате, было странно видеть, как плоская грудь его под белой рубахой с каждым вздохом успевала вздыматься и падать. Затем он перевалился со спины на бок, с трудом, напрягая последние силы, встал на четвереньки и вдруг судорожный приступ тяжелой рвоты потряс его плечи. В комнату вбежала Надя.

— Это что же такое?! — сказала она, мельком взглянув на Худайкула и гневно затем посмотрев на Кузьму Захарыча, Филиппа Степановича, Декамбая и Балтабая, вот уже несколько минут молча и растерянно топтавшихся возле Худайкула.

— Что вы стоите?! Кузьма Захарыч! Господа! Ведь он… — Она вдруг прикусила нижнюю губу, что-то проглотила с болью, сказала, понизив голос до шепота — Там старшая дочь его Бувиниса… Она, видимо, глотала первая и очень много… Умерла. Он тоже… тяжелый. Ему надо промыть желудок…

— Выпил две пиалы, — сказал Кузьма Захарыч.

— Этого совершенно недостаточно. Кузьма Захарыч! Надо очень много воды! Кипяченой, теплой. Нужно много молока, сырых яиц. Лучше одни белки. И грелки. Налейте скорее грелки!

— Грелок-то нет, Надежда Сергеевна, — сказал Филипп Степанович. — Разве у меня одна найдется.

— У меня ящик с медикаментами. Там еще одна… Остальным горячие бутылки к ногам. И камфору. И шприц! И керосинку мою зажгите. Все, чтоб немедленно? Сию же минуту! — добавила она тоном приказа.

Люди, стоявшие во дворе по разным углам, в дальнем, возле сада, — мужчины, в ближнем, у террасы, — женщины, дивились, как такую маленькую, молодую, хрупкую женщину слушаются такие уважаемые граждане селения, как дорожный мастер — Филипп Степанович Гордиенко, такие упрямцы, насмешники, аскиябозы, как Декамбай и Балтабай, да этот приезжий русский человек. Дивились тому, как это она не растеряется среди такой беды, среди этих стонов и воплей, не упадет ничком на землю, не заплачет, не завопит сама, если уж не от горя, так от собственного женского бессилия. А то и так: махнула бы на все рукой да убежала от этого страха, куда глаза глядят, — хоть в рощу карагачевую, хоть на речку, хоть в свою каморку. Дивились тому, как это у ней все быстро сделалось: и самовары закипели, и кипяченая вода появилась — вот она в пиалах, в чугунных и медных кумганах, в глиняных молочных кувшинах стоит на террасе, на низких подоконниках и на полу, остывает, а Надежда Сергеевна бьет в эту остывшую воду сырые яйца, выливает в нее белки, размешивает и все носит и носит эту воду то в комнату к Худайкулу, то в комнату, где стонут женщины и дети. Дивились ее ловким и быстрым рукам, ее бойкости, смелости, сноровке, успели заметить ее красоту, радовались ее теплому девичьему голосу.

— Что же, братцы, наделал этот самый Бабаходжа? Схватить бы его надо, сюда приволочь. Пусть глядит на свои дела!

— Аллах вершит наши судьбы. Бабаходжа здесь ни при чем. Он сделал, что мог.

— Вот за эти слова, почтеннейший, вас бы следовало самого этой кровяной солью накормить.

— За какие слова?! Это за какие слова, а? За божьи?

— Да вы мусульмане или нет? Там люди умирают, а вы в бороды друг другу вцепиться метите. Нехорошо.

Разговор в толпе мужчин смолк. Кое-кто начал раскручивать свой бельбаг, доставать табакерки.

— Верно, — снова сказал молодой батрак в рваной на плечах рубахе.

— Что верно?..

— Верно, что надо бы этого Бабаходжу проучить.

— Проучить?.. А волостной у нас зачем?

— Ну?.. Зачем?..

— За порядками следить, вот зачем. Ему, говорят, уж известно все. Дорожный мастер с Декамбаем ходили к нему, требовали арестовать знахаря.

— Божий человек… Как же это можно его арестовать?

— Ну?.. И что?.. Что он им ответил?

— Кто?

— Ой-бой! Ну и бестолковый же ты, братец Юсуп.

— Да ведь ты сам только что сказал, будто дорожный мастер с Декамбаем…

— А-а… Верно, верно! Волостной сказал: аллах будто бы за то и покарал Худайкула, что руку на Бабаходжу поднял. Избил будто бы.

— Избил? За что?

— Бувинису, дочь старшую, в жены себе просил отдать… за то, что дьявола из Худайкула взялся выгонять.

— Ну-у… Чудеса! Прямо-таки чудеса! Такой бутончик — эта Бувиниса…

— А ты ее видал?..

— Не видал, а люди говорят. Видал только, когда она по кишлаку еще открытая бегала, лет пять назад.

— Так, стало быть, волостной не велел знахаря-то трогать?

— Не велел. Не смейте, говорит, к нему пальцем прикасаться.

— Верно, у знахаря курдюк большой, все грехи прикрывает, — опять сказал молодой батрак в рваной рубахе.

— Что же, каждый человек вскормлен сырым молоком. Мог и знахарь ошибиться.

— Худайкул вон не поглядел на его курдюк. Задал ему трепку за Бувинису.

— Не задал, — оказал Балтабай, подошедший в это время к односельчанам попросить щепотку зеленого табачку под язык. — Не задал, — повторил он уже шепеляво, сплевывая с языка прилипшие лишние крупинки. — А за шиворот подержал.

— И что, отпустил потом?

— Отпустил. Сам видел. Проходил как раз мимо… к Декамбаю за шилом ходил, а у него и у самого-то нет шила-то…

— Да ты ладно про шило-то… Про знахаря-то давай… Ну, услышал ты крики…

— Не стерпел да и остановился. Стою. Слушаю. Что это, думаю, у Худайкула во дворе делается. Только собрался поглядеть через дувал, стоп, думаю: грешно. Грешно ведь глядеть-то вором в чужой двор.

— Ну и не поглядел? Значит, ничего и не видел? А говоришь, видел.

— Видел, — повторил Балтабай, отвернувшись в сторону и снова что-то сплевывая с языка. — Я же говорю — не стерпел. Глянул через дувал…