Геннадий Семенихин - Летчики

— Стоп, Оверко! — крикнул Зернов. Выйдя из машины, он, прихрамывая, направился к взлетной полосе, где виднелась фигура командира полка.

— Ну как? — отрывисто спросил он подполковника.

Василевич отрапортовал и поглядел на ручные часы.

— Сейчас возвращаются. Через восемь минут, если все нормально, должны садиться.

— Вот именно, если все нормально, — придирчиво повторил Зернов. — А как по-вашему, Мочалов вернется?

Василевич поднял на командира дивизии узкие, восточного разреза глаза.

Если бы можно было написать на бумаге мысль, выраженную в этих глазах, она, вероятно, выглядела бы так: «Зачем вы спрашиваете, товарищ генерал! Вы не хуже меня знаете, что летчики посланы на опасное задание. Шансов на благополучное возвращение из ста только тридцать, если не меньше». Зернов прекрасно понял эту мысль и поэтому одобрительно кивнул головой, когда подполковник Василевич произнес совершенно другие слова:

— В Мочалова я верю, способный летчик. Правда, молод, но мастер атаки подлинный. Не каждый в нашем полку сравнится с ним по технике пилотирования. — Сделав небольшую паузу, Василевич спросил: — Кстати, знаете ли вы его историю, товарищ генерал? У парнишки тяжелое горе: фашисты расстреляли его родителей. С тех пор он и стал таким, вроде как мрачноватым немного. Молчит, своим горем почти не делится. А в бой рвется, не удержать.

— Может, это и хорошо, что не делится, — в раздумье произнес Зернов. — Большое горе человек вначале должен пережить один.

— А вообще вы не смотрите, что он молод, — продолжал командир полка, — этот вылет у него по счету восемьдесят пятый.

Генерал слушал подполковника рассеянно, но слова Василевича как-то сами собой укладывались в сознании. «Один, — думал Зернов, — погибла семья… Как все нелепо складывается иногда в жизни: у него родители, а у меня сын, единственный сын».

Он посмотрел на часы.

— Восемнадцать минут восьмого. Значит, до возвращения две минуты?

— Так точно, товарищ генерал.

Зернов напряженно всматривался в горизонт, тщетно отыскивая черные точки штурмовиков. Командир полка, волнуясь, расхаживал рядом. «Два захода под таким зенитным огнем делать они не могли, — решил про себя Василевич, — а если делали один и до сих пор не вернулись и даже по радио не связались с аэродромом, значит…»

— Где же самолеты? — сухо спросил Зернов. — Двадцать минут восьмого.

— Придут, товарищ генерал, — отрывисто ответил Василевич. — Придут.

И вдруг, уловив далекое, нарастающее с каждой секундой гудение моторов, он широко улыбнулся.

— Идут! По шуму моторов слышу, оба возвращаются.

Действительно, через минуту над верхушками зеленеющих сосен, окаймляющих с трех сторон фронтовой аэродром, низко-низко промчались два штурмовика. Один из них шел впереди на двести-триста метров и, сделав разворот, быстро сел на летное поле.

— Это не Мочалов! — почти крикнул Василевич. — Непонятно, почему ведомый садится раньше своего командира.

Самолет Мочалова с цифрой «11» на хвосте, не делая обычного круга, неожиданно для всех с прямой заходил на посадку. Заходил неправильно, поперек бетонированной полосы.

— Что это? — вырвалось у командира полка.

Рев мотора заглушил слова. Штурмовик коснулся колесами летного поля, но сразу же взмыл вверх и опять запрыгал, выкатываясь к окраине аэродрома.

— Летчик ранен! — раздался чей-то тревожный голос.

Люди бросились к самолету, далеко укатившемуся от посадочного знака. Зернов махнул водителю и, когда машина подъехала, вскочил в нее почти на ходу. Он первым очутился у плоскости штурмовика. По ее краям висели лохмотья обшивки, в центре зияла пробоина.

— Мочалов! — позвал генерал.

Почти не прихрамывая, он взобрался на крыло самолета как раз в ту минуту, когда летчик слабой рукой открывал фонарь кабины. Зернов увидел бледное лицо лейтенанта, ручейки крови, сползавшие по щекам, и глаза — большие, серые. В них застыла та самая решимость, какой они были наполнены в минуты разговора перед полетом. Увидев козырек генеральской фуражки, Мочалов попытался приподняться в кабине, но, угадав его намерение, командир дивизий тихо, почти шепотом сказал:

— Сиди, сиди, что ты!

— Товарищ генерал, — хрипло произнес лейтенант, кожаной перчаткой стирая с лица кровь, — переправа взорвана!

Мочалов смотрел на генерала широко открытыми ясными глазами, и они так походили на глаза погибшего Василия, что Зернов вздрогнул. Слишком внезапно пришло опять это сравнение. И было оно настолько сильным, что с неожиданной для всех теплотой генерал протянул руки и приподнял голову лейтенанта. Простые, горячие слова «сын… Вася…» чуть было не вырвались из уст Зернова. Он даже прошептал их, но так тихо, что никто не расслышал.

Это был короткий, внезапный порыв. А в следующую минуту Зернов соскочил с плоскости «Ильюшина», и все увидели его лицо и потеплевший взгляд серых глаз.

Ночью, сидя в домике, окна которого были задрапированы шторами, Зернов долго старался разобраться в своем неожиданно возникшем чувстве к молодому, малознакомому до этого летчику. Что это? Порыв души, вызванный случайно обнаруженным внешним сходством с сыном, или что-то более глубокое: потребность видеть человека, чем-то напоминающего погибшего Василия?

Мочалов, разумеется, ничего не знал об этих переживаниях командира дивизии.

Как-то вечером лейтенанта вызвали в штаб для вручения награды. Торжественная церемония длилась недолго. На глазах у командира дивизии Мочалов прикреплял к выгоревшей гимнастерке орден. Вряд ли заметил он, что обычно суховатый и сдержанный Зернов наблюдает за ним с доброй улыбкой, так преобразившей его лицо.

Мочалов решил, что сразу же уедет в деревушку, где размещались летчики, и на славу отпразднует награждение. И вдруг генерал, продолжая улыбаться, опустил на его плечо свою тяжелую руку.

— Ну что, небось спешите к товарищам обмыть орден?

Мочалов ответил с веселой откровенностью:

— Спешу, товарищ генерал. Нельзя нарушать традицию. Необмытый орден плохо носится.

— А может, записку в Военторг написать, чтобы пару бутылок вина выдали?

Предложение было таким неожиданным, что лейтенант смутился и покраснел. А генерал подошел к столу, вырвал из блокнота листок и быстро набросал на нем несколько слов.

— Записка вот, — сказал он, перестав улыбаться. — А теперь, лейтенант Мочалов, и у меня к вам есть просьба. Чарку за новый орден выпить с товарищами успеете и завтра. А сегодня останьтесь на чашку чаю со мной…

Они сидели в том же маленьком кабинете генерала, что служил ему и столовой и спальней. Адъютант принес на подносе стаканы с чаем, вазочку с вареньем, бутерброды и печенье в пачках. Сергей чувствовал себя скованно, не знал, куда девать от смущения глаза и руки. Всякий раз, поднимая голову, он встречался с внимательными серыми глазами командира дивизии и отводил взгляд.