Радий Погодин - Мост. Боль. Дверь

Слушал Петров, что настоящий его родитель был как две капли воды похож на знаменитого немецкого трагика Сандро Моисси. Петров же ничего артистического ни от мамы, ни от тети, ни от Моисси, ни тем более от отца-соблазнителя не унаследовал — даже, когда брился, рож перед зеркалом не корчил.

Жили Нина и Дина в деревянном доме на последнем этаже, в небольшой квартирке. Вела туда крутая деревянная лестница. Ходили они в гости к Саше и Сонечке, носили гостинцы Анечке, нянчили Аркашку — Аркашка уже родился — и ни во что не вмешивались. Искусственных цветов своих им не предлагали, поскольку вместе со всем народом Сонечка повела борьбу с мещанством, а выходило, что Нина и Дина со своими искусственными цветами — мещанки.

Были они бережливы, трудолюбивы, скромны в желаниях. Но однажды они купили билеты на поезд в мягкий вагон и укатили в вояж, в Батуми, где бывали еще барышнями.

— Там живут турки и греки, — сказали они. — Такие страшные, полуголые, черные мужики.

Умерли они год спустя.

Представляя своих старушек в Батуми, Петров всегда испытывал гордость. Вот они, поигрывая батистовыми зонтами, как шпагами, отважно шагают по базару, и громадные черные мужики, усатые и огненноглазые, склоняются перед ними.

Петров улыбался.

— Рот до ушей, хоть завязочки пришей, — говорила в таких случаях Сонечка. — У нас дети, а твои бабки-вояжерки на что деньги транжирят? Клоунессы. Рассказывать стыдно. Еще советские женщины.

— Они не просто женщины, они Дивьи Люди, — говорил Петров.

Сонечка не знала, что две маленькие клоунессы, воспитывая свое «дитя греха», пророчили ему в жены девушку именно строгую, высокую, статную, и чтобы нога была как дорога в рай. Страстно внушали, что понятие счастья выводится из понятия «честь», как некая целостность. Тетя Нина иногда добавляла со вздохом: «Только женщина может найти свое счастье в бесчестии… Но ты не слушай, Санечка, не слушай старую дуру».

После пляжного пиршества Петров спал крепко и не сразу расслышал стук в раму. Окно комнаты было забрано металлической сеткой, чтобы не залетали в комнату одесские длинные серые комары.

«Ветер, что ли, стучит?» — думал Петров во сне.

После смерти Нины и Дины, последнее время он так их и называл, остался у него букет искусственных хризантем на письменном столе. Чистоплотная Соня принялась как-то их пылесосить, и лепестки всосались в трубу. К тому времени ямочки у Сони со щек исчезли.

Опять постучали в раму.

Петров подошел к окну.

— Александр Иванович, это я, Люба. Пустите переночевать.

Петров попытался было высадить раму. Люба в темноте засмеялась.

— Лучше откройте дверь. Я тихонько пройду босиком.

Петров открыл ей наружную дверь. На ночь ее запирали на задвижку. И чтобы войти во флигель, нужно было кого-нибудь будить.

— Откуда ты знаешь, что дверь запирается? — спросил он.

— Тс-с, — сказала Люба, крадясь по коридору на цыпочках. — Так везде же запирают на ночь.

В комнате Петров спросил:

— Где будешь спать?

— В кровати, — ответила Люба. — Больше ведь негде. Почему у вас нет дивана?

— А я где? — спросил Петров.

— И вы в кровати, — сказала Люба. — Только вы ко мне не приставайте.

— А ты ко мне.

— И я воздержусь.

Люба стащила платье, забралась в постель и вытянулась. Петров улегся на краешек к ней спиной. Она обняла его и положила на него ногу.

— Ты же обещала, — сказал Петров.

— Да ладно вам, — вздохнула Люба.

Петров принес завтрак в комнату. Позавтракали, и он пошел провожать Любу до трамвая. Проходя мимо железной узорчатой ограды, он услышал:

— Дедушка-разбойник! А дедушка-разбойник! — Детские голоса адресовались к нему — чутье подсказало. Но детей видно не было.

Петров подошел к ограде — Люба ждала в сторонке — и, посвистывая, спросил:

— В чем дело?

Из кустов высунулась тоненькая рука. Пальцы были крепко сжаты в кулак.

— Дедушка-разбойник, купи мороженое. — Кулак разжался. На грязной ладошке Петров увидел потный двугривенный.

— Спрячь сейчас же, не оскорбляй. Где мороженое?

— За углом, — сказали из куста. — Нас трое.

— Заметано.

— С кем вы там беседовали? — спросила Люба.

— С детьми, — сказал Петров. Он посадил ее на трамвай (Люба поехала в свое общежитие на проспект Шевченко), купил три стаканчика мороженого, пошел было, но вернулся и купил стаканчик себе.

Он стоял у решетчатой ограды, за которой, наверное, был детский сад, так он думал, и, посвистывая, лизал мороженое.

Из куста высунулись три руки. Петров вложил в них по стаканчику.

— После обеда придешь? — спросили из куста.

— Не смогу, — сказал он. — Иду на грабеж.

— Ой, — сказали в кустах.

Петров объяснил:

— Если разбойник — надо же.

— Надо, — согласились в кустах и тут же нерешительно посоветовали: — Можно побриться.

— Ни за что, — сказал Петров. — Скорее умру.

Он доехал до рынка. Купил у кавказца грушу, у одесской колхозницы соленый огурец. И съел их, откусывая то от груши, то от огурца. На рынке ему было весело: там можно было громко говорить и задираться с торговками. Потом он поехал к Женьке Плошкину.

Женьки дома не было, только Ольга, ее папаша и дочка Ленка. При папаше Ольга ходила в брюках.

— Борща? — спросила она.

А Ленка тут же наябедничала на какого-то Юрика, сказав, что он берет Мусю в рот.

— Мусю? — спросил Петров.

— Кошку, — равнодушно объяснила Ольга. Она была тощая, высокая, и имела сильную руку и сильный характер.

«И остальное все разовьется», — подумал Петров. И тут к нему пришла мысль, что жениться следует поздно и на совсем молодой, чтобы, когда у нее разовьется спина и командный голос, ты был уже стар и немощен:

«— Гвоздь вбей!

— А не могу — подагра…» — Петров ухмыльнулся и руки потер.

Ольгин папаша глядел на Петрова так, словно Петров выиграл в «Спортлото» или украл брошь в ювелирном магазине.

— С артисткой познакомился, — сказал он. — Сразу видно. Ну и как? Ничего хоть?

Ольга его пресекла — отправила гулять с Ленкой. Накормила Петрова борщом и каким-то роскошным красным перцем, сваренным в меду.

Петров рвался к морю. Доехал до набережной. Погулял, поглядел на пароходы. Какой-то из них привез в Одессу египетское пиво. Пиво сразу выпили. Оно было хорошим. В баре гостиницы «Красная» Петров выпил кофе.

Нет, ему не казалось, что он молодой и стройный. Но теперь он смотрел на молодых женщин не как папаша или, что еще хуже, школьный учитель, — он смотрел на них как равный.

Теперь бы он не краснел и не потел от суетливого рвения, шагая рядом с Зиной, и не казалось бы ему, что он несет из комиссионного позолоченный канделябр. Он бы даже позволил себе анекдот из английского юмора.

Петров был уверен, что Люба больше не придет. Наверное, и не нужно, чтобы она приходила, — будет неловко. Но настроение Петрова от этих мыслей не портилось. Он представил себе, как Люба выйдет в Одессе замуж за моряка. Воображаемый муж ее был складен, загорел и модно одет, но без лица. Петров принялся искать в толпе претендента на эту роль. И почти всех молодых парней браковал. Одни казались ему легкомысленными, другие непривлекательными внешне, третьи слишком привлекательными, четвертые были, по его мнению, предрасположены к питью горькой, пятые — к тунеядству. Но ведь ходил где-то в Одессе тот, «безупречный». Хотя, скорее всего, он тоже заливает за воротник.