Радий Погодин - Мост. Боль. Дверь

И кричал Петров во сне детским хрустальным голосом.

— Да, — сказал Петров, поставив череп на стол. — Череп.

— Я знал, что он вам понравится. Его зовут Мымрий — скифское имя. И вы его так называйте. У меня такое чувство, что он отзывается. Скажешь, когда придешь ночью: «Привет, Мымрий!» — и чувствуешь: отзывается. Осуждаете, что обратно не закопал, — ему же на воздухе лучше, я так считаю… — Вдруг Авдей схватил Мымрия со стола, быстро завернул в газеты и метнул глазами по комнате. — Где ваш чемодан?

— А в чем дело?

— Эта Любка идет.

Петров почувствовал, как тепло шевельнулось у него в груди. Он вытащил из-под кровати дорожную сумку и раскрыл ее.

Когда Люба вошла в комнату, сумка уже стояла под кроватью.

— Отдал? — спросила Люба у Авдея. — Ну и вали. Нечего тут.

— Может, поужинаем? — вмешался Петров.

Но Авдей уже шел к двери.

— Вы ужинайте без меня. У меня еще деньги остались. Кроме того, нужно сдерживаться, это распущенность — все время кушать.

— Отвали, тебе сказано! — крикнула Люба и сняла с ноги босоножку.

— Ах, какие мы пушистые и душистые, — сказал Авдей и повилял бедрами.

Люба швырнула в него босоножку, но Авдей ее поймал.

— Александр Иванович, когда вы улетаете? Каким рейсом? Я вас провожать приду.

Петров назвал день и час.

— Привет! — Авдей раскланялся и ушел.

— Я не хочу ужинать, — сказала Люба.

— Пустяки. Пока доедем до ресторана, захочешь.

Петров спал плохо. Тесно. Потно. Люба захватила пространство узкой кровати простодушно, как ребенок.

Но проснулся Петров от странного ощущения, будто брякает что-то. Сел в кровати, прислушался — брякает. «Может, лишнего выпил? — подумал он. — Интересно, Люба слышит, как брякает?»

— Слышу, — сказала Люба и тут же уснула.

Петров прошелся по комнате. Выпил воды. И вдруг вспомнил: Мымрий! Этот Мымрий — зачем он ему? Авдей, конечно, добрый мальчишка, но сноб. Сильнее забрякало, даже сердце слегка заныло.

«Старый я, — уныло подумал Петров. — Эх, Мымрий Мымрий. Осуждаешь. Если бы мы до конца понимали свои поступки, мы перестали бы их совершать. А это конец, Мымрий, конец». Петров рассердился — не хватало ему до того допиться, чтобы по ночам со скелетами разговаривать. Ему почему-то не хотелось сказать — с черепом. Петров стиснул веки, выдавив из-под них по слезе.

— Мы ничего не придумали, Мымрий, — сказал он. — Все грехи человеческие совершили до нас Адам и Ева.

Снова забрякало. Петрову показалось, что бряканье приобрело оттенок доброжелательности, более того — дружественности.

— Не спите, — сказала Люба. Она коснулась его спины горячими пальцами.

— Сейчас, — сказал Петров. Встал, вытащил из-под кровати сумку, вынул из нее сверток и пошел к двери. — Сейчас, сейчас, — повторил он в дверях.

— В современных домах туалеты при номерах, — пробормотала Люба.

Петров вышел на улицу. Большая луна излучала тепло, а свет ее, свет незакрытой печки, сгущал тени дотой таинственной черноты, какая стоит в углах деревенских кухонь, — и кто-то в той черноте вздыхает, пыхтит и лопочет тихо.

За флигелем был пустырек, свалка, или место, именуемое задним двором. Там сваливали тару из-под продуктов, пришедшую в негодность мебель. Сушили белье. Там по широкому пространству были разбросаны настольные лампы, мраморные чернильницы и мраморные пресс-папье. Там рос бурьян высокий, мощный, пыльный. Петров относил в этот бурьян бутылки из-под египетского пива.

Осторожно ступая, Петров прошел в самый угол двора, раздвинул бурьян и положил сверток на землю.

— Ничего не поделаешь, — сказал он. — Не нужен ты мне. Нет у меня веселого любопытства к таким предметам. И если учесть, что ты по ночам брякаешь…

Петров уже сворачивал за угол флигеля, когда ему показалось, что его обложили крепким скифским матом.

— Ну, ничего, — сказал Петров. — Перетопчемся.

Люба спала. Он не решился ее будить и уснул тоже.

Утром Петров прогулялся с Любой до остановки трамвая-подкидыша.

— Я вас провожать приду, — сказала Люба. (Петров улетал в шестнадцать часов.) — Приду прямо в аэропорт.

— Спасибо, — сказал Петров.

Шагая назад, Петров задержался у железной ограды детского сада, возле тех плотных кустов, из которых с ним разговаривали владельцы двугривенного. Здесь железная ограда кончалась, дальше шла сплошная каменная стена из ракушечника. «Это же наша территория, — подумал Петров. — Задний двор». Угол стены был разрушен, приспособлен для лазанья. Петров ощутил холодок между лопаток, потер ладонь о ладонь и полез через стену.

Он спрыгнул в бурьян как раз в то место, куда спрятал сверток. Невольно поискал его глазами, даже раздвинул стебли жестких шершавых лопухов. Свертка не было. Он пошел к флигелю и тут увидел трех мальчишек в панамках. В руках они держали по камню, а на ящике из-под макарон стоял Мымрий.

— Приготовились… Внимание… — скомандовал один из мальчишек.

Петров бросился вперед.

— Пли!

Три камня ударили ему в поясницу.

Прижимая Мымрия к груди, Петров обернулся. Мальчишки не убежали. Они смотрели на него широко раскрытыми глазами — определенно те, владельцы двугривенного.

— Это Гитлер, — сказал самый маленький.

Петров покачал головой.

— Это, браток, павший воин — скиф. По имени Мымрий. Это я его сюда положил.

— Зачем? — спросили мальчишки.

— Утром уборщица собиралась в моей комнате пол мыть, — соврал он. — А Мымрий у меня под кроватью стоит. Задача: что случится с уборщицей, если она столкнется нос к носу с Мымрием?

Двое мальчишек постарше заулыбались, представив такую картину, а самый маленький четко сказал:

— Инфаркт.

Петров купил им мороженое. Рассказал о скифах, сарматах и древних греках, распрощался с ними и пошел собираться в путь.

— Эх, Мымрий, Мымрий, — ворчал он, упаковывая череп в фирменную бумагу одесского универмага и перевязывая его ленточкой, чтобы при досмотре в аэропорту можно было небрежно сказать, что это, мол, сувенир. А махровый халат, купленный жене Софье, Петров завернул в газету.

Провожать его пришли художник Авдей и Люба.

К Женьке Плошкину Петров забежал сам.

— Давай, — сказал Женька Плошкин. — Живи, Петров. Может, больше не свидимся.

— Ты что? — возмутился Петров.

— Молчок, — сказал Женька Плошкин носовым шепотом. — Меня, старик, кое-куда командируют. Я еще могу держать в руках кинокамеру. Не то что некоторые, уставшие от шариковой ручки.

К ним Ольгин папаша подошел.

— О чем шепчетесь? — спросил. — Или интересные подробности про артисток?

Ольга его пресекла.

Поцеловались. Чувство возникло у всех поганое, суетливо-слезливое.

А эти двое, Авдей и Люба, стояли подчеркнуто врозь, как будто друг друга не знают, и махали ему руками. Люба даже подпрыгивала, чтобы он ее лучше видел в толпе провожающих. Платье на ней было белое, с красным узеньким пояском.