Олесь Гончар - Таврия

— Прокошка?

— Нет, это Андрияка…

И, переглянувшись, счастливо засмеялись оба.

Досыта натешились в тот вечер свободной гармоникой Андрияка с Прокошкой, попеременно растягивая мехи, призывая таборных доярок, приходивших на гулянку в черевичках, не жалеть каблуков.

Но танцы были не те. Без задора, невесело веселились девушки, то и дело задумчиво поглядывая в степь, светлую, почти перламутровую, залитую до самого горизонта таинственным лунным сиянием.

Валерик и Мурашко прочищали в чаще один из арыков, шедший на восточную окраину парка. Вооруженные лопатами, они выбирали из канавы ил, поправляли стенки, шаг за шагом продвигаясь вперед. Внизу под густой листвой было тихо, свежо, а вверху стоял неумолчный шум и ветви поскрипывали, как снасти: третий день над степями дул суховей.

— Иван Тимофеевич, правда, что по этим арыкам вода течет днепровская? — спросил Валерик, присев и поправляя руками стенку. — Привалов говорил, что они у себя на водокачке даже днепровских сомов иногда выкачивают…

— Привалов скажет! — улыбнулся Мурашко. — Сомы не сомы, а что днепровская, то на этом мы все сходимся…

— Почему ж тогда она горит?

— Где горит? Ты имеешь в виду новую скважину, которую третьего дня пробили? Там действительно горит…

— Поднесешь спичку — так и вспыхнет!

— Послушали своего заезжего консультанта, полезли в сарматские известняки… Мы с Приваловым еще тогда говорили, что это напрасная трата сил. Так оно и вышло…

— А разве водокачка не из сарматских известняков берет?

— Видишь ли, Валерий, в чем дело… Представь себе на минуту разрез почвы, — нагнувшись, Мурашко принялся чертить лопатой схему возле канавки. — Первая вода под нами будет грунтовая. Мы ее называем верховодкой. Ею питаются все наши степные колодцы, те, что с деревянными, допотопными барабанами… Асканию верховодка удовлетворить не может: ее мало, на вкус она плохая, к тому же залегает довольно глубоко. Но еще глубже, вот тут под нами, проходит в известняках понтийского яруса мощный артезианский горизонт. Все в Аскании держится на нем, на этом горизонте. Из него Привалов как раз и гонит Днепр в наши парки!..

— Днепр… Откуда — и куда! — прошептал пораженный Валерик.

— Мы знаем, что понтийские известняки очень пористые, — продолжал Мурашко. — В их поры и заходит где-то возле Каховки днепровская вода и потом уже движется под степью сюда, как по трубам… На эту воду, Валерик, вся наша надежда, именно в этом направлении должна работать мысль… А они, наслушавшись немца, решили залезть черт знает куда, в сарматские известняки, думая, что оттуда вода сама пойдет на поверхность… Ну вот и получили! Оказалось, что и воды там пшик, да еще вонючая, с сероводородом…

— Ах, вот как, — воскликнул Валерик, догадавшись, почему вода из этой скважины горит. — Да хотя бы уж горела как следует… А то перебьешь струю ладонью — и погасло…

— Не в ту сторону они смотрят, не там, не там нужно ее искать, — говорил уже как бы самому себе Мурашко, постепенно углубляясь в свои мысли и забывая о собеседнике. Стоял, приложив руку ко лбу, и, напряженно думая, смотрел прямо перед собой в затянутую илом канавку, словно ждал оттуда появления чего-то необычайного. Потом, неожиданно присев, выхватил из бокового кармана записную книжку, положил на колено и стал что-то записывать — быстро, нервно…

С Иваном Тимофеевичем такое случалось довольно часто, и Валерик уже привык к этому. Вначале парень думал было, что Мурашко по натуре поэт или музыкант, которого вдруг среди работы осеняет всесильное вдохновение, то и дело отрывая садовника от будничных дел. Но впоследствии Валерик убедился, что заботит Мурашко, тревожит вдохновение другого рода. Не рифмы и мелодии вихрятся над ним, а разные проекты, изобретения, усовершенствования… Неугомонный садовник без конца ломал себе над ними голову. То ему вдруг не понравится старая садовая поливалка, которой пользовались годами все, и он уже проектирует другую; то его внимание привлечет обыкновенный улей на стоящей за парком пасеке, и слышишь — Мурашко уже наседает на пасечника, доказывая несовершенство старого улья и необходимость заменить его новым, усовершенствованным. Кажется, не было в Аскании такой вещи, которой бы не коснулась пытливая мысль Мурашко. Все ему хотелось изменить, проверить, улучшить.

С любовью смотрел Валерик на своего наставника, который, присев под деревом, записывал уже какие-то новые мысли, весь захваченный и как бы внутренне освещенный ими. Поливалка… улей… а теперь что?

В добрую минуту судьба свела Валерика с Мурашко…

Сейчас парню даже страшно было представить себя без этого знакомства, без своей крепнущей дружбы с садовником. Не очень много на земле людей, которые, подобно Мурашко, взяли бы на себя заботу возиться с каким-то агрономишкой, который не имеет ни дипломов, ни протекций и вышел в жизнь лишь с единственным богатством: узелок с книжками и светлые мечты.

О, далась бы ему Аскания, не отгрызся бы от нее своими мелкими, как рисовые зерна, зубами… Наиздевались бы над ним приказчики и подгоняльщики, топтали б на каждом шагу его хрупкое молодое достоинство, его не по летам развитое самолюбие.

Школой, другом и убежищем от невзгод асканийских будней стал для Валерика этот ботанический сад. За границами сада начиналась Аскания конторская, панская и околопанская, в которой Валерик парой чувствовал себя хуже, чем на жестокой Каховской ярмарке.

Когда ему доводилось за чем-нибудь сбегать в контору, Валерик шел туда, как на муки.

«Знаешь, как мужика сердят?» — осклабится какой-нибудь канцелярист и, подойдя, начнет под общий хохот конторы раз за разом надвигать парню картуз на глаза. Чрезмерно восприимчивый, чуткий к малейшей обиде, — что он мог противопоставить грубости панских холуев, которые только и искали кого-нибудь поменьше, чтоб поглумиться над ним. Парень был против них беззащитен, обнажен, открыт для всех щелчков и подзатыльников, считавшихся в экономии шутками. Но шутки эти ранили в самую душу. Данько, тот был какой-то более хваткий в жизни; увернувшись от подзатыльника, он мог ответить хотя бы тем, что скрутит обидчику дулю или огреет его таким прозвищем, что прилипнет сразу, как тавро, а Валерик и этого не умел и все обиды переживал в себе, не имея возможности отомстить. Его считали просто застенчивым, но редко кто догадывался, какое недетское самолюбие кроется под яркими вспышками детского смущения!

В полной безопасности Валерик мог чувствовать себя только на водокачке да за металлической оградой сада, в этой надежной зеленой чаще, подальше от тротуарчиков, где ходят под зонтиками господа, подальше от черных чеченцев, которые, оплывая жирным потом, режутся по закоулкам с конторщиками «в очко». В парках, среди птиц и зверей, было значительно легче и свежее, нежели в беспощадном горячем круговороте панской Аскании, где все было насквозь проникнуто фальшью, продажностью, жестоким самодурством одних и бесстыдным повальным холопством других.