Александр Аборский - Год веселых речек

Он не ожидал такого поворота, весь передернулся, закурил и заходил по комнате. „Признание“ мое задело его, но, пожалуй, только самую поверхность души. Он скоро успокоился и, по-моему, даже повеселел: ведь я освободила его от глупого обета.

Объяснение прошло в самых приличных тонах, без лишних упреков, чему я была очень рада. Он проводил меня да ворот общежития, и мы расстались. Вот как!..

Я пишу о нем зло и, наверное, несправедливо, но не думай, будто моя злость от того, что мне предпочли другую. Нет. Если бы „предпочел“ и остался настоящим человеком, я бы скоро утешилась. Это не измена, пустяки! А зла я оттого, что „нареченный“ стал скучным, бескрылым чиновником. Вот где измена, и, по-моему, самая худшая, самая оскорбительная из всех.

Я пришла домой как с похорон, сидела и смотрела на звезды в окне и невольно сравнивала Арсения Ильича с Таганом, у которого была на днях в ауле. Я познакомилась с его матерью, дедушкой, с дальней родственницей, их воспитанницей, и чувствовала себя среди них хорошо, как дома. Все они очень сердечные люди, и я так рада, что моя работа на новых землях по каналу связана с их работой, со всей их жизнью. Не сердись, что пишу как газетчик, но я сейчас правда так думаю…

Ты, наверное, лучше меня знаешь Тагана. Такой энергичный, серьезный парень. Сирота, бывший подпасок, он стал инженером, человеком влиятельным, если я не ошибаюсь. И он нисколько не хвастает своими успехами.

Как-то я попросила его рассказать что-нибудь о себе. И я знаю, что немножечко нравлюсь ему. Другой на его месте обрадовался бы случаю порисоваться, распустить павлиньи перья, прикинуться героем, а Таган поведал мне самую детскую историю о том, как он пас когда-то верблюдов в пустыне, потерял верблюжонка, пошел искать и попал в песчаную метель. Он держится как настоящий мужчина, без малейшей рисовки. „Вот я такой, а вы можете любить или не любить меня, ваше дело“. За это нельзя не уважать.

Ну вот, наболтала тебе всякой всячины и душеньку отвела, а то встреча с Сеней так взволновала меня — даже сон пропал. А сейчас лягу и усну.

Спокойной ночи! Поцелуй маму. Обо мне не беспокойтесь. За Сеню замуж не выйду и ничего не сделаю очертя голову…»

Чуть светало, когда Ольга услышала настойчивый гудок под окном, торопливо оделась и вышла.

В саду щебетали птицы. За воротами в белесом сумраке стоял возле машины Каратаев, дымил папиросой. Каратаев привык вставать рано и пребывал, по-видимому, в бодром настроении.

— Доброе утро, как самочувствие? Да вы, извиняюсь, что-то немножко бледны! — забеспокоился он, глядя на Ольгу.

— Просто не выспалась, — отвечала она. — И потом, на рассвете у всех лица какие-то мертвые. — Не докладывать же этому старому любезному туркмену, как затянулся вчера ее визит к Завьялову и как полуночничала она, исповедовалась в письме отцу.

— В общем, устраивайтесь удобней. Я захватил новую кошму, можете даже прилечь, а я тут, впереди. — Он заботливо расстелил кошму на заднем сиденье, подтянул повыше ее край и помог девушке сесть. — Ну-с, как в санях? — спросил он, усаживаясь рядом с шофером.

— Отлично. Я так сладко засну! — притворно закрывая глаза, ответила Ольга.

— На здоровье. Трогай, Ашир.

Машина дрогнула и покатилась по безлюдным улицам. Город казался почти нежилым, призрачным в мутно-сером свете, и только издали, от вокзала, доносились гудки тепловозов и лязг буферов — отголоски особой, неугомонной жизни, которые резче подчеркивали пустоту и безжизненность окружающего.

Убаюканная плавным покачиванием, Ольга действительно заснула, да и Каратаев дремал. Уже далеко за городом, когда на разбитом шоссе сильно подбросило, Каратаев вскинул голову и, косясь на шофера, сказал:

— Нельзя ли осторожней!

— А ухабы-то… как по волнам, — мигом оправдался Ашир. — Только жаль, вас разбудил, девушка.

— Ну, подумаешь! — весело откликнулась Ольга и часто заморгала, точно стряхивая с ресниц остатки сна. Беспечно оттолкнув край кошмы, свалившейся ей на колени, она высунулась за борт и глядела на степь, негромко приговаривая: — Смотрите, какой восход! А воздух!

Справа от них торжественно вставало огромное солнце. Над вспаханным полем звенели жаворонки.

— Да, недурно. Зря не взяли ружья: сизоворонка тут должна попадаться, а ближе к пескам — красавчик… Вон, вон — пара уток, видите, волокутся к каналу. Эх!.. — посожалел Каратаев, но вскоре забыл о пернатых и предался другой страсти. — Каждый день мы видим солнце, и все-таки оно нам кажется чудом, — заговорил он, глядя на восток. — А вот ведь тоже чудо! — В лучах солнца, среди беспорядочных развалин и осыпавшихся стен одиноко возвышалось здание, увенчанное куполом. — Полюбуйтесь: мавзолей Санджара. Великий Сельджук строил его для себя, по собственному плану, и в 1157 году чин чином был положен под куполом. Мертвый город Мерв, древняя столица мусульманского мира: богатство, ремесла, шумная торговля. Потом Тули-хан, сын Чингиза, за день перебил больше миллиона жителей. Кажется, февраль 1223 года… Потом Тимур, и Надир-шах — с той стороны… Когда завоеватель разрушит плотину, все зарастает колючкой, пыль покрывает целый край. История!.. Мы тоже недалеко отсюда дрались с басмачами… Ох и схватки бывали! — вспомнил Каратаев свою молодость. — Сейчас подумать страшно, а тогда не испытывали страха, с легким сердцем гуляли по степи. Кровь лилась не ради грабежа, а во имя великой цели… Смотрите, как Санджар освещен! — опять указал Каратаев. — Герой, воин на поле битвы! Все повержено, один остался, отстоял свою жизнь и задумался… Завидую историкам, честное слово. Наука всех наук.

— Верно, — глядя на мавзолей, согласилась Ольга. — А я завидую тем, кто сам историю делает. Вот вы…

— Да что я. Когда же и какую историю делал?

— А когда отстаивали советскую власть.

— Не я один…

— А история и не делается одним человеком.

В ответ Каратаев лишь замотал головой. Мысль, высказанная девушкой, была слишком проста, ничего особенного, но он чувствовал ее правду.

Санджар остался позади. Кончились давно уже редевшие рощицы шелковичных деревьев. Кое-где земля еще пестрела, вспыхивала кострами ремерий, похожих на маки. По низинкам над изумрудной осокой гордо возвышались эремурусы. И чаще замелькали палевые лысины такыров.

— А тюльпаны-то! Можно на минуточку? — попросила Ольга. Шофер притормозил, она вышла из машины, вдохнула полной грудью чистый сухой воздух. — Ой как жалко губить тюльпаны! И все-таки надо нарвать ребятам. У них там одни ящерицы да черепахи…

И мужчины выбрались на траву, закурили. Время от времени оба поглядывали на Ольгу. Она нарвала огромный букет тюльпанов, метелок, голубых «лисьих хвостов» и еще каких-то неведомых ей трав и цветов. Поехали дальше. Впереди над плоской равниной стали вырастать и горбиться барханы. Попадались еще кустики полыни, верблюжьей колючки. Но вскоре машина тяжело заколесила в песках, подернутых зыбью, как озеро при свежем ветре.