Александр Аборский - Год веселых речек

— Хватит, начитался, — задыхаясь и дрожа, но с достоинством сказал Каратаев.

— Конечно, задело: твое имя склоняется. А какие там подняты вопросы и как освещены — на это наплевать. Самолюбие превыше всего. Теперь я вижу — плохая статья. Не так следовало написать. — Назаров оттолкнул кресло и, поднявшись, заходил по кабинету. Каратаев хотел встать и уйти, но сообразил, что это было бы уже совсем мальчишеством. — Да ты вспомни, когда мы дрались за эту воду и землю, вспомни, как честил и тебя и меня командир за малейшую оплошность. В лицо пистолетом тыкали, ругали последними словами при всем народе. Разве мы складывали оружие и уходили? Злее дрались! Не о своем самолюбии думали — о том, что поважнее. А теперь ты вроде как вышел из строя и занялся собой. Вини себя, не ученика. Он не глумится над своим учителем. Он хочет силенок тебе прибавить, помочь выбраться из болота. Мурадов друг тебе, ручаюсь.

— Свинья, а не друг! А тебя такие молодчики пылью академической с ног до головы обволокут — и ты рад в адвокаты к ним записаться! — крикнул Каратаев. — Ведь вот ты же говоришь мне в глаза… И Мурадов мог бы сказать, а не позорить на всю республику. В глаза величает меня учителем, а в газету тайком на меня строчит…

— Нет, он не таил ничего, мне известно: как приехал, тогда же намекал тебе, что водхоз хлопает ушами. А людей на селе интересует практически все. И дренаж, и новейшие способы поливов, и использование техники… Одной прибавкой воды мы урожайность не поднимем. Ты сам не раз мог убедиться в этом, но опять не торопишься за ум взяться. Вот и приходится застарелую болезнь лечить сильными средствами.

— Отсекать ножом загнившие члены? — криво усмехнулся Каратаев. — Так вот, я и хочу собственноручно…

— Да не кокетничай ты, Акмурад, как перезрелая дева! Положение серьезней, чем ты думаешь, — сказал Назаров с гневом и сел за стол. — Ведь ты сейчас тешишься мыслью: «Не ценят — не надо! Уйду. Как еще обойдетесь без Каратаева». А я тебя прямо спрошу: без какого? Без того, который, когда надо было, влезал в ледяную воду и про которого по селам сказки рассказывали? Да, без того не обойтись. А без того, о ком говорят: «Он уже не работает, а служит»; кто на все смотрит с благодушием постороннего, — без такого Каратаева обойдемся. Помни: решается твоя судьба. Народ-то обойдется, а вот мы с тобой обойдемся ли без него?

— А как оставаться, Мухаммед? — помолчав, с тоской промолвил Каратаев. — Не видишь, что ли: мне теперь носа в колхозы нельзя показать.

— Конечно, — согласился Назаров, и опять чуть заметная усмешка тронула его губы. Если ты считаешь себя правым и оклеветанным. А стряхнешь с себя «постороннего», станешь думать не о себе, а о том, как двинуть вперед большое дело — найдется и мужество смотреть в глаза. Я на твоем месте сразу собрал бы людей своей конторы и со всей решительностью вскрыл бы ошибки. Без трескотни и без покаяния, а по-деловому: вот то-то плохо у нас и вот почему, а надо вот так!.. А потом дал бы стенограмму в газете, как ответ Мурадову, опять-таки без полемических вывертов, и тем самым показал бы, как надо трезво смотреть на вещи. Я, Акмурад, называю мужеством это, а не бегство в сторожа.

Дверь в кабинет приоткрыла Гульнар и сказала:

— Возьмите трубку. Из ЦК. И в приемной много собралось, ждут.

Каратаев посидел еще минутку и встал. Назаров кивнул на заявление, лежавшее на столе. Каратаев как-то безнадежно отмахнулся и вышел из кабинета.

Продолжая разговор по телефону, Назаров машинально смял заявление и бросил опять на стол.

В приемной знакомый начальник тепловозного депо окликнул его, но Каратаев не слышал. В полутемном коридоре закурил, жадно затянулся и стал спускаться по длинной лестнице.

Не ожидал он такого. Едучи в райком, теплил надежду, что Назаров, хоть и не похвалит его, но возмутится наглостью Тагана, отбивающего у людей всякую охоту работать, сейчас же возьмет трубку и «расчехвостит» редактора за беспринципность. И, вдруг — отповедь ему: все правы, один он не прав, вот до чего дошло…

Сейчас куда угодно, только не в свою канцелярию и не домой. Но куда же? Куда ехать? Хотелось скрыться от людей, забраться в глушь. К Сары-ага, что ли, на Уч-Тараз? Сары-ага газет не читает, и там тихо. А в канцелярии какие-то срочные бумаги, о которых говорила, секретарша.

Из автомата он позвонил Иванюте.

— Как там? Бумаги есть особо срочные?

— Да в общем все они срочные, но ничего особенного, — в металлическом треске послышался голос Иванюты. Телефон был неисправен, пришлось кричать:

— Так ты сиди там, слышишь, Анатолий Федорович, а я съезжу на Уч-Тараз.

— Туда непременно надо. Утром заходил башлык — оттуда, жалуется: плохо с плотиной. А ведь скоро паводок, как бы не сорвало.

— Чего же там Сары зевает? — сердито проговорил Каратаев. — От него, по-моему, никаких сигналов?

— Так это ж испытанный лодырь! Развел там целые плантации, и уж ему не до плотин.

— Ладно. Я, значит, туда.

Не хватает, чтоб сорвало уч-таразскую плотину. Вот они, кадры… А может, ложная тревога? Иванюта не любит Сары, и председатель колхоза давно подкапывается под него. У нас все так: навалятся на человека…

Он сидел рядом с шофером, забыв сообщить дальнейший маршрут, машина не трогалась; Ашир невозмутимо дымил папиросой.

— Ну, чего спишь? — недовольно пробурчал Каратаев.

— А куда едем?

— Как куда? На Уч-Тараз. Я же сказал.

— Ничего подобного. — Ашир резко включил зажигание и погнал машину.

Замелькали деревья, встречные арбы, виноградники и поля, зеленевшие всходами. Каратаев вспомнил, в каком бодром настроении возвращался вчера по этой же дороге из экспедиции. А разве сегодня утром, проснувшись, не жаждал он настоящей работы? И вот… всегда так. Только настроишься, хочешь взяться за дело, а тебя обухом по голове.

Но текли минуты, обида постепенно теряла свою остроту. В памяти всплывали слова Назарова, искренность их была вне сомнения. «Без какого Каратаева…» Да неужели он переродился и уже не тот Каратаев, о котором еще вчера с таким уважением говорил в пустыне Клыч Сахатов? И Ольга Ивановна завидовала: сами делали историю. Нет, конечно, не тот стал: размяк, обленился, прохлопал сроки, когда требовалось принять аму-дарьинскую воду. Старые плотины гниют, сорвет их, а тогда и мирабом, пожалуй, никто не назначит. Вот где позор. А статейка, хоть скверная, она ведь не главное.

Прежняя ярость незаметно сменилась жестоким самоуничижением. Он видел, в работе водхоза одни лишь прорехи, и ему уже казалось, что он своей расслабленностью довел оросительную сеть до полного запустения. И сам он, Каратаев, дрянь человечишка — так низко пал, что ему теперь и не подняться. Конечно же, дрянь, ветошь! Будь он настоящим человеком, собрал бы людей, нашел бы в себе мужество и сразу, как советует Мухаммед, все начистоту, а он струсил, удрал на Уч-Тараз. Как мальчишка: набедокурил и вон из дому, от расплаты. Расплата грянет — не нынче, так завтра… А у него не достало духу даже и статью прочитать. Вот до чего докатываемся! Интересно, что же тот умник настрочил. Каратаев вынул из кармана газету, развернул и только теперь вспомнил, что он не один. Покосился на Ашира, но тут же подумал: «А, шут с ним! Пусть судят как хотят!» — и стал читать.