Вадим Павчинский - Орлиное гнездо

— Бога побойся, Федос Игнатьич! — торговался Шмякин. — Я тебе столько дал, что ты всю Бакарасевку с потрохами купить можешь. Неужто мало? Не могу же я без гроша в кармане остаться.

— Ладно, договорились, — согласился Федос. — Мне и этих хватит.

Шмякин сказал:

— Теперь вот что. В моем пистолете три патрона осталось. Так ты их выбрось. И свое ружье разряди. Для спокойствия. Я тебе, конечно, верю, но как бы бес не попутал. Да и не больно-то приятно идти, когда за спиной люди с оружием.

— Ты что же думаешь, я тебя в спину стрелю? Я такой стрельбе не обучен. В спину стреляли некоторые бандюги по таежным тропкам… Это их бояться надо…

Харитон понял намек, но не подал виду, что обиделся: с Федосом сейчас нельзя было ссориться. И он повторил свое условие насчет патронов.

— Нет, Харитон Аверьяныч, разряжать оружие мы не будем. Подымайся и пошли, куда идем.

— Шуткуешь, Федос Игнатьич? — растерянно и заискивающе спросил Харитон, не веря в то, что Лобода обманул. — Ты же деньги взял!..

— Какие уж тут шутки. Пошли. А деньги вместе с тобой сдадим.

И Федос взял ружье на изготовку. Харитон побледнел от ненависти.

— Мстишь? За прошлое счеты сводишь? — задыхаясь сипел Шмякин.

— Если бы я мстить хотел — давно бы тебя прихлопнул. За Якима… Но пусть тебя народ судит. Он тебе и меру определит.

И они пошли по изгибистой бакарасевской дороге, мимо Волчьего лога, мимо той сопочки, под которой лежал когда-то подстреленный Харитоном Яким, через оголенные заросли тальников на берегу Чихезы.

В осеннем небе журавлиным клином плыли в сторону Владивостока ширококрылые «Туполевы». Самолеты, взлетев с Кедровского аэродрома, отправлялись во Владивосток на воздушный парад в честь Октябрьского праздника.

Федос смотрел в поднебесную высь, и ему отчетливо были видны красные звезды на крыльях.

Пели гудки. Гремел многоголосый, слаженный хор. Дискантам узкоколейных «кукушек» вторили альты портовых буксиров, тенорам маневровых паровозов бархатно подпевали баритоны океанских транспортов, и все эти торжественные голоса связывались воедино рокочущей октавой громкозвучной меди дальзаводского гудка.

Егору хор гудков всегда представлялся живым. Ему казалось, что это пел во всю мощь своего голоса сам народ. В дружном согласии и слитности звуков как бы олицетворялась несокрушимая сила и единство советских людей.

Впервые это чувство нерасторжимости и солидарности простого люда родилось в душе Егора в девятнадцатом году. Душным июльским днем над бухтой Золотой Рог раздался призывный клич пароходных гудков: владивостокские моряки начали забастовку. Егор пробрался тогда во Владивосток тайно, по заданию партизанского командования. Войдя в родной город, он услышал хрипловатый, простуженный голос Доброфлотской «Пензы», к которому разом присоединились десятки других судов. Пароходы, стоявшие с потушенными котлами, не могли вплести в дружный хор свой голос: не было пара. Взамен гудков они безостановочно били в судовые колокола. Китайские лодочники, работавшие на своих плоскодонных шампунках, в знак сочувствия русским морякам, колотили в тазы и сковороды. Пять минут билась в подножья сопок медными волнами звуков необычная музыка, и когда она смолкла — замер порт, рейд, притих город. Бастовавшие моряки по-братски помогли тогда партизанам, сорвав задуманную белогвардейцами десантную операцию на побережье против отрядов восставшего народа.

Второй раз хор гудков ворвался в распахнутые оконца калитаевского домика ранним майским утром двадцать третьего года. Это была первая после освобождения Владивостока маевка — многотысячное, ликующее, красочное шествие, закончившееся грандиозной мистерией, разыгранной на городском ипподроме: победа Труда над Капиталом.

С тех пор песнь гудков была неотделима от великих революционных праздников: они входили в город под ее могучие звуки.

Но не всех радовала симфония заводов. Редеющая с каждым днем кучка частников, оставшиеся в щелях «бывшие» люди затыкали уши, ненавидя и страшась медного пенья. Оно казалось им погребальным, хоронило их бесплодные надежды. С тоской и ненавистью слушал в это ноябрьское утро праздничные гудки Биргер: они всегда напоминали памятную июльскую забастовку моряков в девятнадцатом году, которую он вместе с другими белогвардейскими прихвостнями тайно предал. Страх перед возмездием не утихал, разбуженный громкими гудками.

Пели и ликовали гудки. Владивосток бурлил как в половодье: русла улиц не вмещали человеческий поток, и он растекался по площади, склонам сопок — неумолчный, неостановимый…

Алексей Дмитриевич Изместьев тоже собрался на демонстрацию: посидеть по-стариковски в саду Жертв революции, посмотреть на колонны демонстрантов. Потом он хотел побывать у Калитаевых: Егор пригласил старого моряка на новоселье.

Когда Изместьев поравнялся с недавно покинутым калитаевским домиком, над вершиной Орлиного Гнезда прошумела стая краснозвездных птиц: прилетели на парад самолеты.

Старик сощурившись смотрел в безоблачное высокое небо. «Крепнет, крепнет Россия-матушка!» — говорил он про себя, пристукивая палкой по каменистой земле.

Самолеты делали широкий круг над городом, а Изместьев, чтобы лучше наблюдать за ними, присел на выступавшие из земли узластые корневища монгольского дуба, одиноко росшего возле старого калитаевского домика. Возле корней торчали тоненькие прутики молодых дубков с большими бурыми листьями.

Алексей Дмитриевич думал сейчас о Прохоре Калитаеве. Неумирающий могучий дуб стоял здесь, как живой памятник простому русскому человеку, первым пустившему корни в трудной каменистой земле… Стоит он здесь и озирает с высоты родной город, видит трубы его заводов, мачты кораблей в бухте. Под крышами домов, что видны на склонах сопок, живут сильные работящие люди, которым принадлежит и этот город, и небо над ним.

Почти семьдесят лет простояла хибарка Калитаевых на сквозном океанском ветру. Припомнив все, что Алексей Дмитриевич знал о семье Калитаевых и ее основателе, Изместьев подумал: «Сколько лет прожили рядом со мной эти люди. Но кто знает о них? О купце Семенове — знают, он, дескать, первый житель Владивостока. А ведь первым-то был Прохор и товарищи его! Они положили начало городу. Прохор первый корабль тут построил. Он и первый костер зажег на пустынном тогда берегу Золотого Рога. И пусть сейчас тысячи огней озаряют город, все равно не погаснет свет того костра… Надо рассказывать о простых тружениках, подвижническая жизнь их достойна уважения и подражания…»

Алексей Дмитриевич подобрал с земли горсть кофейно-коричневых желудей, положил их в карман, из веточек с ржавыми резными листами сделал подобие букета и, осторожно ощупывая палкой тропу, стал спускаться вниз, к Суйфунской площади.