Кирилл Усанин - Разбуди меня рано [Рассказы, повесть]

во всю свою силу звонких голосов горланила молодежь.

— Вот дают, черти! — мотнул головой Сережа и смело посмотрел на Ольгу.

— Да, — согласилась Ольга и, засмеявшись, помахала рукой долговязому, который в паузе, воздев вверх длинную, худую руку, воскликнул: «Салют!» — и еще сильнее, лихорадочнее забарабанил, как будто решил все-таки выбить дно у ведра, а парни, поглядывая вслед поворачивающейся к ним Ольге, еще громче запели:

И Павлик, видно про себя повторяющий слова столь популярной песни, не выдержал, пропел вслух:

за что тут же получил крепкий подзатыльник от матери, проворчавшей:

— Туда же, расхахался! — И добавила уже для всех: — Растолкает все ведро как есть, растолкает.

И верно, долговязый с каким-то отчаянием без устали бил по дну ведра, и дробный стук слышали они еще долго, пока не миновали железнодорожный переезд и не пошли по травянистой, мокрой от росы тропинке. Точно такие же тропинки разбегались по всему картофельному полю, и люди расходились по ним, рассыпались, как горох. Уже некоторые начинали копать, разожгли костры, и дым низко стлался по земле и бил в ноздри острым и пряно-мятным запахом тлеющей ботвы.

И они заторопились, как и остальные, а дойдя до своего участка, не сговариваясь и не присаживаясь на отдых, принялись за работу и работали молча, сосредоточенно, пока не свыклись, не втянулись, не почувствовали себя приуставшими.

Ольге уже казалось, что она никогда не покидала поселок и не было в ее жизни тех лет, прожитых в южном цветущем городе. Ей было хорошо и просто, и она первой заговорила с Сережей, стала расспрашивать его обо всем, что приходило в голову. А Сережа осмелел, все чаще и смелее поглядывал на Ольгу и уже не так смущался и не только отвечал, но и спрашивал, и сам не заметил, как предложил:

— А сегодня кино отличное, может быть, сходим?

— А какое кино?

— «Битва в пути». Наверное, книгу читали?

— Нет, не пришлось. — И, заметив на лице Сережи недоумение: как, не читали, да ведь столько разговору было, и где — в захолустном поселке, который от областного центра почти в целых ста километрах, в общем глушь, — Ольга быстро согласилась: — Конечно, пойдем. — И тотчас же поторопила Сережу: — А ведь нас догоняют. Приналяжем.

— Ага, приналяжем! — легко подхватил Сережа, совсем обалдевший от счастья.

Его не просила Ольга ни о чем, а он уже начал говорить о том, как работает и что собирается делать, и наконец признался, что пишет стихи, но никому не показывает их, а тетрадку прячет в стол и замыкает на ключ от сестры, которая однажды сунула свой длинный нос в его творчество и с того времени стала звать Сережу «графоманом», и гордится этим, и всем говорит, а разве такое может ему понравиться, конечно, нет.

— И надолго вы к нам? — окончательно осмелел Сережа.

«Надолго? Ну что за вопрос! Да и разве это вопрос?» — весело подумала Ольга, а сама ответила неизвестно зачем:

— Посмотрим. Там видно будет.

К полудню разделались с картофельным участком, подогнали машину, нагрузили мешки и только тут, оглядев в последний раз пустое поле с разбросанной, уже увядающей ботвой, почувствовали, как ломит плечи, как ладони горят, как трудно разогнуть спину. И казалось, стоит приехать домой — сразу в кровать и уснешь, как убитый. Но никто из них не прилег, у всех нашлись дела. Павлик убежал на улицу, мать заспешила в магазин — «выбросили» столь редкую докторскую колбасу, Сережа ушел доставать билеты: поди, тоже очередь, — а Ольга, оставшись одна, сидела за столом, перебирала фотокарточки в альбоме.

Когда была маленькой и училась в младших классах, ее фотографировали не часто: отец не любил, а матери все было недосуг, и с того времени сохранилось не так много фотографий, и все больше таких, на которых все были вместе: неестественно выглядевший отец, вытянувшаяся в струнку и прямо глядевшая, с широко открытыми глазами мать и она — сначала одна, а затем вместе с Павликом, оба смешные и такие непохожие, будто были не брат и сестра.

Начиная с пятого класса, она фотографировалась чаще и все старалась принять такой вид, какой был на фотографиях, изображающих актрис.

И сейчас она, улыбаясь, покачивала головой: боже мой, неужели она была такой наивной и смешной и верила во что-то высокое и светлое, и странное дело — верила долго, иначе бы не было и этой фотографии, присланной ею с юга, где она стояла в той же позе актрисы уже не на фоне полотняной картины, а самой природы, которая выглядела так же мертво, как на картине. Других фотографий в этом альбоме не было, она не присылала их, хотя снимали ее часто и не в ателье, а знакомые парни.

Последней фотографией в альбоме оказалась небольшая карточка матери, вероятно на какой-то документ. «Неужели на бессрочный паспорт?» — с тревогой подумала Ольга, и, глядя на затененное и потому выглядевшее так грустно, постаревшее лицо матери, Ольга едва не расплакалась. Она поднялась и заходила по комнате, и сама не заметила, как начала бить кулачком правой руки в ладонь левой и повторять про себя: «Хватит, хватит!» Ей тотчас же хотелось одеться и пойти на завод или на шахту, скорее всего на шахту, поближе к матери, которая продолжала работать на эстакаде выборщицей породы. Но, вспомнив, что сегодня воскресенье, Ольга вздохнула и подошла к окну. Окно выходило во двор, на котором было мало свободного места, так как сараи и прилепленные к ним разнокалиберные лари подходили близко к дому. Только слева, где росли в палисаднике акации и невысокие тополя, находилась площадка с песочницей и грибками, и там возились ребятишки, а на скамейках сидели их матери. Приглядевшись, Ольга в одной из них узнала бывшую одноклассницу Миронову. С ней Ольга не дружила, даже, кажется, постоянно ссорилась, но сейчас она обрадовалась и, накинув пальто, вышла на улицу.

— Здравствуй, Вера! — сказала она, подходя к Мироновой.

— Оля! Неужели ты! — воскликнула Миронова и прижала руки к груди. — Боже мой, откуда? — Она, взглянув на женщин, сразу же повернувшихся к ним, подхватила Ольгу под руку и отвела ее на дальнюю скамейку. — Садись, рассказывай. — Она внимательно оглядела Ольгу, вздохнула. — Все такая же, красивая и совсем школьница. А я, как видишь, совсем обабилась. — Миронова слегка ударила по округлившемуся животу. — Второго ношу. А первый — вон он, в середке, с машиной возится.

— Поздравляю.

— Не за что. Дело наше такое — рожай, да не плошай. Надолго ли к нам?