Глеб Пакулов - Глубинка

— Ну да каво делать? — доносился до Степана шепот старушки в темном платке. — Делать некаво, поперли искать девку, может, медведь или ишшо че. Однем бабьем прем. Мужиков-то где взять? Нету, а то калеки которые.

— Ох, девонька, че правда, то правда, — с готовностью подхватывала остролицая.

— А темнища в тайге такая — глаз выткни. Идем, палками обружились, ревем стадом: «Нюрка-а!» От страху трясемси, и идтить надо — человек ведь погибат…

На причале появилась парочка. Демобилизованный солдат в наброшенной на плечи шинели без погон, с русым чубом из-под пилотки куражился. Девчонка в черной плюшевой жакетке и сиреневой шали с витой бахромой кистей льнула к нему, взглядывала влюбленно.

— Ну че, бабуси? — парень выструнился перед старушками, выгнул грудь ободом. — Бравый я или как?

— Уж куды с добром, — подтвердили они.

— Во-от! А моя половина, — ткнул пальцем в девчонку, — меня не любит, выпить запрещает, поллитру зажала!

— Жана за мужем должна доглядать, — строго вступилась остролицая. — Отродясь так заведено, а то балуети, ох балуети…

Парень с досадой махнул рукой. Шинель сползла с плеча, он неуклюже ловил ее за ворсистый отворот. На выпуклой груди сверкал навес из многих медалей, дивил старушек.

— Уж ты дай ему, дева, дай, — смягчились они. — Эка сколь орденей заслужил, полный иконостас. Уважь.

— Во! Тебе ясна ситуация, Нинуха? — Он строго, хмельно уставился на жену, поволок из кармана шинели бутылку. — Чтоб у меня без разговорчиков в строю!

Старушки оживились:

— Дак че спрашивал-то, раз у самого? Пил бы на здоровье!

Парень лихо подмигнул им:

— Это я для Нинухи, авторитет ее поддерживаю.

— Прямь поддерживаешь! — пискнула Нинуха. — С утра только и авторитету что «разговорчики в строю!». Цельный день водку пьет.

Парень весело замотал головой:

— Не-е, бабуси, врет! Это верму́т-баламут. Его и в церкви можно. — Тиснул к себе жену, пропел: — «До тебя мне дойти-и не легко-о, а до смер-рти четыре ша-га-а!..» Вот как бывало, а я почти без изъянов пришел. Нинуха, подтверди! Все цело? Не скажет, она у меня стеснительная. Эх, за дружков-товарищей, за дружбу смертную, окопную! Гитлер капут!

Он сделал глоток, зацепился взглядом за Степана. Придирчиво оглядел телогрейку, мятую фуражку-восьмиклинку с пуговкой на макушке, зажал горлышко бутылки пальцем, взболтнул и направился к нему.

— Фронтовых сто грамм примешь али не приучен к фронтовым?

Стоял перед Степаном, рдел молодым лицом от выпитого.

— К фронтовым не приучен, — ответил Степан. — Да и худо мне после выпивки. Обмороки мучают.

— А-а, — понимающе протянул демобилизованный. — Падучая, значит? — Он цыкнул сквозь зубы. — Случаем, не от медвежьей болезни падаешь, чтоб на фронт не послали?.. Ниче-о, теперь пройдет у тебя. Кончили мы войну.

— Не знаешь, чего залупаешься, — нехотя выговорил Степан, чувствуя, как отливает кровь от лица, пустой и легкой становится голова, чтобы через минуту наполниться грохочущим гулом. Боясь, что парень не отстанет, разобидит до затемнения, он отпахнул полу телогрейки. На застиранной гимнастерке солдат увидел нашивку тяжелого ранения. — Я от границы на восток топал, а за это медалей не давали. Ты, видать, в сорок четвертом призывался. Считай, повезло, что позже родился.

Мужчина в плаще больше не бросал камешки, сидел, придерживая на коленях кирзовую полевую сумку, слушал их разговор. Демобилизованный сунул бутылку в карман, глазами в красных прожилках смотрел виновато и протрезвленно.

— Я в сорок четвертом уходил, точно. У нас в полку, кто в сорок первом начинал, никого не было, а полк кадровый. Только номер не менялся, а людской состав… что говорить. — Парень протянул руку: — Прости, брат, раз такое дело. Где тебя?

— Под Уманью контузило, — смягчаясь, ответил Степан. Он понимал настроение этого, моложе его года на четыре, парня закончившего войну и хмельного не так от вина, как от радости, что вот он — живой и здоровый, не обойден наградами, а впереди хорошая и долгая жизнь. Тянуло поговорить с ним, спросил, куда едет, не в Амгу ли. Парень кивнул, обрадовался, когда узнал, что Степану тоже туда, значит, попутчики. Стал расспрашивать — к кому? Степан спросил о Демине. Нет, такого не знает, они с женой не амгинские, приехали третьего дня к Нинухиной тетке. Сирота Нинуха, сам тоже детдомовский. А фронтовики в Амге есть, а как же.

Стал упрашивать остаться у них в колхозе. Сулил — жить будет не хуже других, а там, глядишь, вдовушку подцепит. С домом, с коровой. Да и нещупаных девок — навалом.

Подошла Нинуха: малого росточка, с глазами широкими, беззащитными.

— Коля, да Коля же! — теребила она мужа. — Что кричишь-то на все море?

— Глянь-ка, че ей отчубучил! — кричал парень, хвастаясь откровенно и с удовольствием. — Хватит в курмушке красоваться. Жакетку отхватил первый сорт, плюшевая! А ну-ка распялься, Нинуха, распялься, покаж кофту!.. Ну, не хочешь, не надо. А кофта шикарная, понял?! Все деньги угробил, даже наградные, еще у тетки ейной занял, да ерунда это! К осени заработаю — и отдам. А на зиму бурки фетровые справим! Видала те, на толкучке? Вот их, а че нам? Часы имеет? Имеет! Швейцарские привез, понял!

Он заголил рукав ее жакетки. На тоненьком запястье Нинухи блеснули часы-кирпичики.

— Не срами, Коля, — как маленького, упрашивала Нинуха, чуть дольше, чем следует, оправляя рукав. Видно было — часиками сама еще не налюбовалась, не освоилась с ними.

Как-то незаметно подошел рейсовый катер, притерся закопченным бортом к пирсу. Стоял, дымил высокой трубой, плевался отработанным кипятком из патрубка, распуская за кормой радужные разводья солярки. Пассажиры устроились на палубе, притихли. Старушек с их узлами капитан отправил вниз, в матросский кубрик. «Еще унесет сухобылок ветром», — грубовато шутил он, задраивая за ними тяжелую дверь.

Разваливая по сторонам крутые валы, катер бойко пробежал мимо волнолома. Поселок и судоверфь с ржавым корпусом баржи быстро отдалились. Сначала истончились и пропали из видимости мачты над почтой с густой паутиной проводов, шесты со скворечниками, потом сараюшки, дома, цеха судоверфи. Все это слилось с грязно-серыми откосами гор, пропало. Только памятники на поселковом нагорном кладбище, сплошь побеленные известкой, объединились в одно белое пятно и неотступно маячили за кормой, пока катер не заслонился от него горбатым мысом.

В море штормило, катер впахивался носом в зеленые холмины волн, дрожал расхлябанным корпусом. Дул холодный баргузин, знобило. Солдат притих. Он сидел на люке машинного отделения, держал на коленях жену, укутав ее полами шинели. Нина жалась к мужу, шмыгала посиневшим носиком. Волны горбатились вровень с палубой, сталкивались и, подминая под себя белокудрявый гребень, шипели, откатываясь. Деваха глядела на них испуганно, ойкала, закатывая поблекшие от качки глаза.