Михаил Горбунов - Белые птицы вдали [Роман, рассказы]

— Меня зовут Варя.

Я назвал свое имя. Она спросила, откуда я, и, когда узнала, воскликнула:

— Как, вы из Новинска?

— Что же здесь удивительного?

— Нет, ничего. Ну вот мы и познакомились. — Улыбка теплилась на ее мягко очерченных губах. — Пейте чай, пока горячий. — Крепкое перекатывание «р» и «ч» придавало ей какую-то детскую непосредственность.

Я придвинул чашку, с ненавистью к себе чувствуя, как дрожат у меня пальцы. Я был гораздо старше этой девчонки, опытнее, умнее, хитрее, наверное, но все, что успело вырасти за моими плечами, стушевывалось, никло перед ее наивной открытостью. Я пытался внушить себе: банальная ситуация из прописей дорожного романа — ночь, ненастье, случайный оазис тепла в неустроенной кочевой судьбе, встреча с этой девушкой, томящейся в одиночестве, и все, что обычно бывает в такой ситуации…

— Вы правы, я родилась в Белоруссии, — доходил до меня голос Вари.

— Как же попали сюда?

Варя коротко, нервно вздохнула.

— Мне было три года, когда умер папа. — Лоб ее прорезала напряженная складка, Варя будто пыталась вспомнить что-то. — Собственно, его убили еще в войну. Он был партизаном, и в бою получил смертельное ранение. Вы, конечно, знаете, что в войну погиб каждый четвертый житель Белоруссии…

— Да, знаю…

— Наверное, и это неточный подсчет… Папа десять лет прожил с пулей у сердца. А погиб он тогда, на войне… Помните, у Твардовского: «Я убит подо Ржевом…» Когда я подросла, мама много рассказывала мне об отце и читала это стихотворение. С него я и полюбила книгу… И — чтобы в ней была только правда… Я почти не помню отца, но я хочу знать о нем все, хочу, чтобы он жил, понимаете? Жил, наставлял меня в трудный час. Ведь больше у меня никого нет. — И она тихо повторила: — Никого…

— А мама?

— Мама прожила без отца пятнадцать лет…

«Идиот!» — ругал я себя, с облегчением ощущая, как рушится созданная моим воображением конструкция легкого дорожного романа. Я смотрел на Варю и с запоздалым страхом думал о том, что этой встречи могло и не быть. Я благословлял холодный, осенний дождь в пустой степи, и ветер, разрывающий в клочья темные облака, и трудную дорогу, и даже незамеченную Акимом Петровичем яму, изуродовавшую глушитель нашего газика.

— …Ну вот, только-только окончила десятилетку и осталась одна на всем свете… Но тут тетя, сестра отца, она приехала на похороны мамы, и взяла меня к себе.

— Что же вы здесь делаете?

— Работаю библиотекарем, заочно учусь в институте.

— В каком?

— В педагогическом… Пожалуйста, еще чаю. — Она взяла мою чашку, подставила под краник самовара — растрепанно забулькал кипяток.

— Вам нравится это? — Как на замершем кадре киноленты я увидел Витьку. — Ну, вам не скучно будет носить учительский портфель?

— То есть как? — Варя вскинула светлые бровки. — Господи, да что же может быть интереснее — учить детей. Потом… — Она обреченно улыбнулась. — Папа ведь был учителем, и тетя была учительницей. Она сейчас на пенсии, вы не глядите, что она старая, хворая. Это подвижница. Совсем молоденькой приехала сюда, и осталась одна — все отдала школе. Так что это у меня фамильное… Да я сейчас фотографии покажу… Хотя нет, вам спать надо.

— Нет, Варя, мне не хочется спать. — Я первый раз назвал ее по имени, и что-то защекотало у меня в груди. — Давайте будем смотреть фотографии.

Мы сидели рядом, плечо к плечу, я слышал ее дыхание, и волосы Вари иногда касались моей щеки. Снимки были старые, в основном любительские, — отец с матерью на фоне каких-то курортных арок, оба в белых костюмах, она — с теннисной ракеткой под мышкой; тетка среди ребятишек — черное, как у игуменьи, платье, одна рука — на светлой головенке мальчика; опять отец — впалые щеки, прямо, строго глядящие глаза… В общем-то, я не люблю рассматривать чужие семейные фотографии — сознание не проникает сквозь бледные отпечатки в судьбы неведомых тебе людей, от этого и еще оттого, что ты прикасаешься к чему-то интимному, не подлежащему огласке, становится не по себе.

В этой пачке старых снимков заметно выделялся один — величиной, твердой бумагой, хорошим глянцем по выглядывающей верхней части, и, перебирая — по обязанности — серые захватанные листки, я хотел быстрее добраться до него.

Первое, о чем я почему-то подумал: снимок сделан мастером. И уж потом внимание приковало это лицо, занимающее почти всю площадь квадрата, — твердое юношеское лицо, обрамленное капюшоном штормовки, из-под которого был виден берет с десантным значком. Крепкий лоб, крупные глазницы и чуточку иронический взгляд из глубины… Где-то я уже видел этот снимок.

Варя, комментировавшая до этого каждую фотографию, смолкла, в комнате устоялась напряженная тишина, и сразу ставший слышным давящий в окна ветер лишь подчеркивал ее. И еще было слышно прерывистое дыхание Вари — она неподвижно сидела рядом, потупясь, стеснялась чего-то.

— Кто это? — И, не справившись с собой, с неприличной игривостью я добавил: — Если, конечно, не секрет.

— Ну какой же секрет… Это Игорь. Сержант Игорь Потемкин.

Она оживилась.

— Вы ведь знаете, наверно, у нас здесь наводнение было. В апреле, кажется. Да, в апреле. Снега зимой выпало — старожилы такого не помнят, а весна выдалась ранняя, бурная, и реки вскрылись, и с гор потоки ринулись, — словом, «вода, вода, кругом вода». Главное, скот надо было спасать, мы всем селом кинулись, да что можно сделать… Солдаты спасли. Смотрим, вертолеты прилетели, бронекатера прямо по воде прибыли. Пошла работа — плоты пришлось вязать, скот, как с радости, кричит, на плоты лезет, понимает, телята тоже бегут… Тут беда, а в селе как праздник.

Варя говорила, говорила, я не слушал ее, я уже все знал.

— А снимок этот, откуда он у вас?

— Фотокорреспондент здесь был, с солдатами на вертолете прилетел. Смешной такой — людям забота страшная, а он снует туда-сюда, аппаратом щелкает. Дощелкался! Только отплыли — он на бронекатере был, — опять снимает наше село затопленное, присядет, вскочит, как в пляске коленца выкидывает. Волна ударила в борт — он и полетел в ледяную купель. А дна нет, бултыхается, вода его крутит, несет… И катер не может к нему подойти — плот груженый тащит… Тут Игорь и бросился за ним.

«А вот это Витька утаил, когда мы печатали портрет сержанта Потемкина», — безразлично прошло в моем сознании. Как в тумане, видел я милое лицо Вари, притененные ресницами большие, искрящиеся нескрываемой радостью глаза. Это была их радость — ее и Игоря, и Варя отдалялась от меня, а во мне будто разматывался клубок тянущейся к ней ниточки боли. Мы о чем-то еще говорили, не помню уж, о чем, а ниточка все разматывалась и разматывалась, и я не знал еще тогда, что так будет по сей день.