Георгий Шолохов-Синявский - Суровая путина

— Здорово, сваток, — заискивающе пробасил, подходя к нему, Егор. — Ты нонче забогател, не признаешься. Посчастливило, что ли, шайке твоей?

Шарапов небрежно сплюнул сквозь зубы, прищурил острые, неуловимого цвета глаза.

— Хе… А вы кто такие? — с шутливой строгостью напыжился он. — Не тебе, сват, спрашивать, не мне отвечать… Чай, бригаду мою знаешь — ребята на ходу подметки рвут.

— Вижу, вижу… Уже запродали? — спросил Егор.

— Хе… Мы еще до зари управились. А вы как?

— Что мы… Наше дело теперь маленькое. На казан [9] На казан — на обед. поймал и ладно. Подрезали нас. Никак не выправимся.

— Хе… Это погано… Тогда ко мне в ватагу жалуйте, сваты, — оживился Шарапов.

Егор нервно крутил вяло свисающий ус.

— Спасибо, сват, — отрезал он. — Зазывала карга куренка в гости, чтоб попотчевать на погосте.

Панфил, слушая словесную перепалку сватов, тихонько посмеивался в кулак.

Шарапов, поправляя небрежным ухарским жестом свою шапчонку, продолжал цедить сквозь мелкие, как у хорька, зубы:

— Мое дело пригласить о компанию добрых людей, а там дело хозяйское… Хе… Верно, Спиридонов?

— Мы и сами управимся. И на каюках добре выкрутимся, — сказал Илья и, подмигнув, добавил: — И дешевле обойдется.

Егор и Илья отошли в сторону.

— Эх, Илюха, просвистали мы зорю в законном! — с отчаянием проговорил Егор, почесывая затылок.

— Ладно… Будя жалеть. Сам говорил — без справы поосторожней надо.

— И то верно, кум. Куда нам гоняться за этим ястребом. Наше дело другое. Наша забота нужду поправить, а не с пихрой в жмурки играть. Нет, не пойду я в ватагу к этому жулику.

От двери сарая, держа за спиной руки, шел сам Полякин. Завидев его, Егор и Илья сняли картузы, поклонились.

— Осипу Васильевичу доброго здоровья, — сказали они в один голос.

— Здравствуйте, братцы, здравствуйте, — приветствовал рыбаков прасол.

Пухлая рука лениво потянулась к сплюснутому картузику, чуть приподняла его над благообразной, лысеющей головой.

— Вот, палит-то, господи. Дождика надо, ох, как надо, братцы, — сказал, улыбаясь, прасол.

— А зачем он рыбалкам — дождик? На наших степях всегда мокро, — угрюмо пошутил Илья.

Егор нетерпеливо крякнул.

— Селедочку принимаете, Осип Васильевич? Поспешаем.

Полякин страдальчески вздохнул.

— Ох, братцы, завалили меня нонче рыбешкой, прямо завалили… — Зеленоватые глаза прасола закатились под колючий навес бровей. Ну, что мне с вами делать? От Шарапова триста пудов принял… Соли нету, тары нехватает. А что я с ней, с селедкой, буду делать? Так уж, из милости принял. Не пропадать же трудам человеческим.

— А наши — разве не труды, Осип Васильевич? У нас и селедки той — кот наплакал, — сказал Илья.

Полякин потер волосатые руки.

— Много селедки? Восемь пудов? Эх вы, рыбалки! Разучились рыбу ловить, право, разучились. Ладно. Бог с вами. Почем сдаете? На нонче у меня таксы нету.

Рыбаки помялись, несмело назначили дену. Полякин испуганно замахал руками.

— Ну, ну, братцы! Смеетесь! Да разве в такое время по такой цене рыбу принимают? В такую-то жарюку, а? А нукось, где селедка ваша? Она, мабуть, и попухла уже?

— Некогда ей было пухнуть, Осип Васильевич. Только сейчас с тони, — буркнул Егор. — Хоть посмотрите, верно слово.

— Вижу, вижу. Я на нюх слышу. Меня не обманешь. Ну так вот, братцы, восемьдесят копеек, так и быть. Красная цена. Не так — не неволю. Рыба ваша. Не отнимаю.

— Осип Васильевич, восемь-то пудов, и вы за них торгуетесь. Набавьте двухгривенный. Мы с этой селедкой сколько провозились. Сами должны знать, какая теперь ловля, — обидчиво бросил Егор, и лицо его передернулось, как от озноба.

— Я вам сказал — дело хозяйское, — отрезал прасол. — Вы, кажись, не из цыганев, а из православных людей. По справедливости сходимся. Не сходно, милые, не надо.

Полякин шагнул и остановился. Егор и Илья переглянулись, беспомощно развели руками.

— Ладно… — сказал Егор. — Берите, Осип Васильевич. Видно, ничего с вами не поделаешь.

— Чья рыба? — деловито осведомился прасол, закладывая за спину руки.

Услышав про Аристархова, Полякин обрадованно спохватился:

— Ага… И Семушкина доля есть. Хорошо. Я с ним сам переговорю. А рыбу, братцы, можно сгружать. Куплена.

Полякин зашагал к каюку, на котором, перебирая сельдь, гнул спину Аристархов.

— Здорово дневал, Семушка, — ласково кинул ему Полякин с берега. — Чего же ты зачуждался, а? Неужто забогател? И глаз-то не кажешь. Зайди ко мне сейчас же в канцелярию поговорим.

Аристархов молча вылез из каюка и, вытирая о рубаху руки, горбясь, побрел за прасолом.

— Ну, сгреб прасол Сему. Неужто провинился в чем-нибудь? — гадали рыбаки, провожая костлявую фигуру Аристархова недоуменными взглядами.

Аниська тем временем носил сельдь в весовую, не переставая думать о том, как Аристархов просил за свою долю. Эта просьба казалась ему жалкой и унизительной. Молодой, здоровый, он сам никогда ничего не просил, а то немногое, что надо было взять у жизни, он брал с бездумной легкостью и озорством. Он чувствовал неловкость за дядю Семена, за его слабость. Костлявые, иссушенные болезнью руки Аристархова назойливо мелькали в его воображении. Он припомнил, как торопливо и жадно отсчитывали они сельдь, и острое чувство недоумения и обиды овладело им. В то время как Егор, Илья и Панфил, недовольные дешевой продажей сельди и проклинавшие про себя прасола, совсем, казалось, забыли о компаньоне, Аниська то и дело поглядывал на дверь прасольской конторы.

Не прошло и четверти часа, как оттуда вышел Аристархов и, вихляя ногами, не разбирая дороги, точно слепой, направился к берегу.

— Идет, — сказал Илья настораживаясь.

— Какую-сь, видать, награду получил — земли под собой не чует, — как всегда мрачно съязвил Панфил.

Аристархов подошел, тяжело дыша, и, подломившись в коленях, опустился на горку гнилой рыбьей чешуи и костей.

Из-под глубоко надвинутой войлочной шляпы виднелись только бледные, судорожно подергивающиеся губы.

— Ну что? Что он тебе говорил? — пригнулся к нему Егор.

Аристархов медленно обвел рыбаков измученным взглядом, выкрикнул срывающимся голосом:

— Доконал он меня, братцы, Под самый корень подрезал. Говорит: «Не заплачу тебе денег за твою долю». Слыхали? «Ты, — говорит, — мне четвертной должен». И верно, братцы, должен. За старюку, за рвань… Провязь у него брал… А что я могу поделать? Брал… Вот теперь и припомнил…

Аристархов неожиданно всхлипнул, мутная слеза скатилась к влажным усам.

Словно обожженный ею, он поморщился, сердито скрипнул зубами:

— До чего довел, а? До чего довел, сукин сын!

Пораженные неожиданным исходом дела, рыбаки молчали, насупленно глядя в землю, слушая, как хрипит, разрывается дыхание в груди Семена.